Читать книгу "«Линия Сталина». Неприступный бастион - Герман Романов"

– Разрешите, товарищ генерал-майор? Мне нужно вас осмотреть и дать вам лекарства!

– Проходите, пожалуйста, Софья Михайловна, я ждал вас. Рука, кстати, меньше стала ныть, хотя ощутимо побаливает. – Он встал с дивана, все же перед ним женщина, та, которая пришлась ему по душе, и наоборот – видно было, что военврач лишь выполняет долг, испытывая к нему отвращение как к человеку. А как объяснить женщине иное, если она уверена в правильности сделанного ей решения?!

– Последствия даже от небольшого «удара» бывают очень тяжелыми, и поэтому я предложила вам госпитализацию. Вы отказались, товарищ генерал, – тон ее был ледяным, Николай Михайлович прикусил нижнюю губу до боли. Затем снял китель и нательную рубаху – врач послушала сердцебиение, постучала крепенькими кулаками по разным точкам, спрашивая «болит – не болит», и предложила одеться. Сама достала две бутылочки с лекарственным настоем, положила на столик порошки в бумажных пакетиках.

– Настой пить по половине стакана каждые четыре часа, чередуя их. Порошки принимать, запивая обязательно кипяченой водою, за час до приема пищи, четыре раза в день. Это вам на сутки, вечером снова осмотр, а с утра получите лекарства. Разрешите идти, товарищ генерал?!

Да что ты будешь делать?! Ничем ее не убедишь, трижды предлагал он ей по имени-отчеству звать, ни в какую!

– Подождите минуту, Софья Михайловна. – Гловацкий решился пойти на полную откровенность. – Я обидел вас сильно, знаю, хотя не понимаю чем. Но простите. То, что я вам скажу сейчас, служебная тайна, она завтра будет только известна. Мы с вами больше не встретимся, потому что служба тыла, медсанбат и ваш госпиталь останутся в Острове, на этом берегу реки. Вся дивизия займет оборону на том, и я буду там и просто не появлюсь в городе, не смогу вырваться ни на минуту, да и не будет ее лишней. Это война, нужно выполнять долг, мне не до личных переживаний станет. Завтра немцам дадим бой, наверное, после полудня, через сорок часов. Присядьте, пожалуйста, выслушайте меня, еще есть время, немного, но есть.

Гловацкий ждал чего угодно, но, видимо, в его тоне женщина услышала нечто такое, что, к удивлению Николая Михайловича, она только кивнула и присела на диван, положив руки на колени, устремив на него настороженный взгляд, поблескивавший в темноте купе.

– Спасибо вам, что дали мне возможность начать жить. И полюбить… Я полюбил вас, Софья Михайловна, хотя совсем вас и не знаю. – Гловацкий попытался улыбнуться, но ничего у него не вышло, и он, сидя на откидном стуле напротив нее, прижался спиной к стенке купе – она сидела совершенно безучастно, словно не слышала его.

– Но буду помнить вас всю жизнь, сколько бы ее мне ни осталось, – ему показалось, что она усмехнулась, и Николай Михайлович медленно произнес еще раз: – Я говорил вам правду, даю слово офицера! А теперь вы вольны поступать, как пожелаете.

– Вы царский офицер?! Или у белых служили?!

Глаза женщины расширились, она не ушла, как он подумал, напротив, смотрела на него изумленно. И тут понял, что допустил ляп – он командир РККА, «офицер» сейчас не употребляется, это слово символизирует царский режим или белогвардейцев. И появится в обороте только с 1943 года, после победы под Сталинградом, как и погоны.

– Подпоручик, – назвал свой последний чин Гловацкий, – но присягал не царю, а России. С белыми воевал! У меня медаль за службу в Красной Армии с первого дня. Она на колодке, последней в ряду.

– Так вы герой Гражданской войны?! Я думала, вам тридцать три или тридцать пять лет…

– Сорок пять, Софья Михайловна, – произнес Гловацкий, – я намного старше вас.

– Вы старше моего отца на год, – тихо произнесла женщина, и Николай Михайлович оторопел, не в силах поверить словам.

Он воспользовался днем служебным положением и узнал ее анкетные данные. Еврейка, замужем не была, детей нет, происхождение самое что ни на есть классовое, из угнетенного народа, отец – старый член партии, с 1916 года, с дореволюционным стажем, про мать отмечено, что ушла из семьи вскоре после родов. А на год рождения ее родителя не посмотрел, думал, уже старый по возрасту, а тут такой поворот. Но кто же знал?!

«Ей 28 лет, но выглядит старше, я ошибся. Но и она ошиблась, считая меня много моложе. Это ж во сколько ее отец сделал? В 15 лет, выходит?! Ну вот и все, товарищ подполковник, вы снова познакомились с чудной птицей по имени обломинго! Отцов любят иной любовью, их дочери почитают! Так что осыпь свою голову пеплом и дурью больше не занимайся, не трать время. Твое дело война, помирать скоро, а не барышням головы кружить!»

– С детства мечтала, что муж мой будет героем Гражданской войны, седым, с орденами, мне все девочки завидовать будут. Позавчера вас первый раз в Старой Руссе увидела на станции, подумала, какой молодой генерал, а уже с орденами. Стыдно для военврача, пусть из запаса, не углядела медаль, думала, награды за Испанию или за зимнюю войну с белофиннами. А вы краснознаменец за Гражданскую? И товарища Ленина видели? А за что вас орденом наградили, за какой подвиг?

Гловацкий оторопел, глядя на ее загоревшиеся глаза: «Вот дела, да она еще дитя дитем в ее годы. Или люди здесь просто более непосредственные, с их-то воспитанием и преклонением перед вождями?»

– Владимира Ильича видел в девятнадцатом году на параде Всеобуча, я в ротной коробке шел. А товарища Сталина на выпуске из академии, – память Гловацкого не подводила. – Орден Красного Знамени получил в двадцать шестом, в Монголии, это их знак. А наш только через двенадцать лет, за Хасан, а «звездочку» чуть раньше.

– А что вы там делали? В Монголии? А у озера Хасан?

Не женщина, девчонка сидела напротив него с горящими глазенками. И дрожащим пальчиком тронула орден на груди. Он прижал ее ладошку к сердцу, та напряглась, но тут же покорилась, расслабилась. И он решился – взял ее теплую ладонь и прикоснулся к ней губами.

– Что вы делаете, Николай Михайлович, это буржуазные предрассудки. – Она вырвала руку, сверкнула глазенками и тихо добавила: – Не поступайте так, хотя мне очень приятно, честное-пречестное слово.

– У меня для вас подарок, Софья Михайловна. – Гловацкий обрадовался искренне, она назвала его по имени-отчеству. И стала совсем-совсем иной, еще больше притягательной.

– Сегодня в штабе только для вас нашел, на окружных складах завтра интенданты положенное женщинам обмундирование выдадут. А это ваше… тебе от чистого сердца подарок, сам подворотничок пришил и петлицы. И гимнастерку немного ушил.

– Мне? Ты сам…

Она растерянно смотрела на пододвинутые к ней хромовые сапожки, юбку, гимнастерку, берет и сверток женского белья, пусть допотопного, но, несомненно, женского, а не мужского.

– Да, Сонечка, можешь переодеться, а то на это безобразие, что на тебе, смотреть тошно…

– Да оно меня саму коробит! Ой. Какое оно все хорошенькое, и трусики даже есть…

Такой непосредственности Гловацкий не ожидал – она снова рывком сдернула с себя гимнастерку вместе с нательной рубашкой, вцепилась в белье, сбрасывая с себя штаны с сапогами и тут взглянула на него, поймав вытаращенные на нее глаза.