Читать книгу "Девушка, которая читала в метро - Кристин Фере-Флери"

Леонидас пожевал мундштук трубки, чашка которой давно погасла, и со вздохом покачал головой:

– Честно говоря, я тоже. Но это не важно. Идите спать, малыш. Возможно, завтра все предстанет вам в совсем другом свете.

Он еще несколько секунд подумал:

– Или нет.

– Не слишком обнадеживающе…

– В жизни вообще ничто не обнадеживает. Мы сами должны черпать надежду там, где ее способен углядеть наш взгляд, или энтузиазм, или страсть, или… да что угодно.

Он покровительственно потрепал ее по щеке:

– А вы на это способны. Не сомневаюсь.

16

Назавтра Жюльетта старалась держаться от книг подальше и не отпирала кабинет. С галереи она видела, как в ворота вошел кто-то из передатчиков, подергал застекленную дверь, потом прилип к ней носом, приставив руку козырьком ко лбу, – но не спустилась. Заида все еще болела, слегка температурила, дремала; она оставила ее с целым выводком тряпичных куколок, явно ручной работы, девочка рассказывала им какие-то непонятные истории и укладывала одну за другой на подушку, у своей щеки.

Жюльетта, глядя на этих кукол, подумала о матери Заиды. Жива она или нет? Девочка по ней скучает? Можно ли как-то восполнить отсутствие матери? Страшный вопрос, в том смысле, что, наверно, единственный самоочевидный ответ на него – нет. Жюльетта заварила чаю, целый чайник, налила чашку и уселась с ней подальше от окон, от стен во дворе, подальше от любого выхода наружу. Ей нужен был кокон, мягонький, спокойный и тихий.

В сущности, она всегда так жила. Устраивалась в любой нише, оказавшейся в пределах досягаемости. Родительский дом в пригороде, тихом пригороде, где тарахтенье скутера на улице было для местных жителей невесть какой напастью; маленькая школа по соседству, коллеж, находившийся через две улицы, потом профессиональный лицей с коммерческим уклоном, где она без всякой радости, но и без возражений доучилась до аттестата, потом до диплома специалиста высшей квалификации. Она могла бы двигаться дальше, хотя бы в пространстве, хотя бы за кольцевую, в Париж, не довольствоваться тем поприщем, какое предлагало ей скромное учебное заведение, где долго служила мать, тихая и опытная секретарша директора. Она не решилась. Нет, на самом деле ей даже и не хотелось.

Она не сознавала, что ей страшно, что она боится огромного, разнообразного мира с его насилием.

Дом, школа, коллеж, лицей. И наконец, агентство. Агентство находилось в дюжине остановок на метро от однокомнатной квартирки, купленной на бабушкино наследство.

– Даже пересадку не надо делать, – одобрительно заметила мать. – Это сильно упростит тебе жизнь, дорогая.

Жизнь Жюльетты и без того была простой. Каждое утро она вставала в половине восьмого, принимала душ, съедала за стойкой кухоньки четыре гренка, не больше, намазанных творожным сыром, выпивала стакан яблочного сока и чашку чаю и отправлялась на работу. В полдень иногда обедала с Хлоей во вьетнамской забегаловке на углу – примерно пару раз в месяц, в остальном они позволяли себе лишнее, только если заключали удачные сделки, – а так обычно ела салат, который готовила накануне вечером и в последний момент заправляла соусом, принесенным с собой в отмытой банке из-под каперсов. Всегда держала на столе яблоко и пакетик сухого печенья на полдник. Вечером, вернувшись домой, немножко прибирала, ужинала, сидя перед телевизором. В пятницу вечером ходила в кино, в субботу – в бассейн, по воскресеньям обедала у родителей, а потом помогала им в саду: и занятие, и поговорить есть о чем.

Иногда рутинное течение жизни нарушали мужчины. О, совсем ненадолго. Все эти мужчины были как вода, утекали сквозь пальцы, она не знала, что им сказать, ласки ее были неумелыми, и она прекрасно чувствовала, что, едва проходил спазм удовольствия под полосатым одеялом, им становилось скучно.

Когда они бросали ее, она несколько дней плакала, уткнувшись носом в бабушкин шарф, синий шарф, еще хранивший – ей нравилось так думать – еле слышный запах женщины, которая его связала. Никакого запаха там, конечно, не было. Шарф пах фабричной лавандой – после стирки, ведь его все-таки приходилось время от времени стирать, – а еще чили, единственным блюдом, которое Жюльетта иногда осмеливалась готовить, и эвкалиптом: им были пропитаны бумажные носовые платки той марки, какую всегда покупала мать.

Мать умерла два года назад, в теплый весенний вечер, победно разгибаясь у края прополотого цветника. Корзина с сорняками опрокинулась набок, она тоже – с открытыми глазами, глядя в небо. Не успев даже позвать мужа, прореживавшего неподалеку всходы моркови.

Ей не хватало матери. Да, не хватало. Та всегда старалась убрать любые камушки из-под ног дочери, направляла ее самыми надежными путями, без препятствий и испытаний. Без приключений. Чтобы та не встретила ничего непредвиденного. Ничего такого, что могло бы ее серьезно ранить; ничего, что могло бы привести ее в восторг, вынести за пределы своего “я”, своих шатких убеждений, своего почти затворнического, тихого и монотонного существования.

Почему Жюльетта не сопротивлялась? Почти никто не сопротивлялся: там, где она жила, мятежники встречались редко. Кто-то, конечно, покуривал косяки на вечеринках или совершал мелкие правонарушения, крал CD-диск в торговом центре или неумело рисовал граффити на стенке какого-нибудь ларька, – но это был не бунт. Им всем недоставало гнева. И энтузиазма.

Недоставало молодости.

Ее бабушка боролась за право на аборт, за женское равноправие, за гражданские права черных в Америке, против атомных электростанций, против делокализации производства, против бойни во Вьетнаме и войны в Ираке. Всю жизнь она раздавала листовки, участвовала в демонстрациях, подписывала петиции и вела бесконечные страстные споры о том, каким или какими способами изменить мир, людей, жизнь. Мать Жюльетты говорила с улыбкой: “Мама – сущий стереотип”. И точно, эту женщину можно было снимать в фильме про 70-е годы; она жила на маленькой перестроенной ферме в крошечной деревушке в Пиренеях, носила только натуральные ткани, сделалась вегетарианкой задолго до парижских “бобо”, читала Маркса (кто читал Маркса?) и выращивала коноплю под окном.

И вязала длиннющие шарфы всем, кого любила.

Чашка Жюльетты была пуста. Она налила ее снова, пригубила теплую жидкость. Чай Солимана быстро стал ее любимым. Вдыхая легкий пар, она думала сегодня об апельсиновых деревьях в кадках, о террасах, о ласкающем морском тумане, о белых обломках колонн в Италии, которой никогда не видела, только читала о ней.

Надо ли, спросила она себя, наблюдая за пауком, споро ткавшим свою почти невидимую сеть в углу под потолком, надо ли ездить в те страны, какие полюбил по книгам? Да и существуют ли эти страны? Англия Вирджинии Вулф точно исчезла; и Восток из “Тысячи и одной ночи”, и Норвегия Сигрид Унсет. Отель в Венеции, где жили персонажи Томаса Манна, сохранился теперь только в роскошных образах Лукино Висконти. И Россия… Сказочная тройка без устали несется по степи, а вокруг – волки, избушки на курьих ножках, необъятные заснеженные просторы, пугающие темные чащи, волшебные дворцы. Там плясали перед царем под хрустальными люстрами, пили чай из золотых кубков, напялив на голову меховые шапки (какой кошмар!) из чернобурки.