Читать книгу "Мне ли не пожалеть… - Владимир Шаров"

О себе он теперь часто говорил, что недавно прочитал про теорию «малых дел» и стал ее горячим поклонником: вот, учит детишек музыке, что еще надо? Легко и скоро из него получился хороший учитель. Он мог часами рассказывать о каждом из своих учеников, многие ему казались просто на удивление талантливыми. Он уже мог сказать, у кого дар исполнительский, а кто способен к композиции, уже видел, кто какого композитора будет лучше играть, кто ему созвучен, а кого он тоже может сыграть весьма хорошо, но по контрасту, раз или два, не больше. Ученики его любили, училище вообще было хотя недавнее, без традиций, но педагоги здесь собрались очень, даже на редкость интересные. Лептагов, однако, и среди них смотрелся исключением – все же настоящий композитор, с именем. Он был рад этой своей репутации, потому что так и хотел держаться особняком; впрочем, не меньше он был доволен и тем, что у него со всеми спокойные, ровные отношения.

Первое время после его отъезда из Петербурга до него доходили слухи, что многие из хористов, и гимназисты, даже эсеры со скопцами, заявляли, что последуют за ним, за своим учителем, и он, хотя и не верил, все же, случись это, без сомнения, был бы польщен. Но не приехал никто, и он уже здесь, в Кимрах, размышляя на сей счет, стал думать, что это потому, что каждый из них теперь был для него только частью системы и знал, что таковым и останется. Это было правдой, он шел к этому сознательно, хотя понимал, что тут много нехорошего и неправильного, люди не детали машины, которые надо просто подогнать друг под друга, чтобы все заработало. Впрочем, ничего иного он предложить им не мог.

Из-за того, что в городке совсем не было знакомых ему лиц, Кимры сначала показались Лептагову намного больше, чем были. Но потом они быстро, пожалуй даже чересчур быстро, стали для него населяться. С удивлением он узнал, что в Кимрах о нем известно не только из газет, есть и люди, приятельствующие с его хористами, есть ссыльные эсеры, есть скопцы и хлысты, есть друзья его гимназистов. Позже он оценил их такт, но сначала, когда они появились все, и все сразу, он был не на шутку испуган, ему вдруг почудилось, что они собрались, чтобы воскресить то, от чего он бежал из Петербурга. У него едва не развилась натуральная мания преследования, и только выяснив, что они попали сюда раньше, чем он сам, Лептагов пришел в себя.

Закончив это расследование и успокоившись на их счет, он теперь не скрывал, что благодарен, что они дали ему время освоиться, привыкнуть к Кимрам, вдобавок он сделал для себя на редкость важный вывод: Россия вся такая, и в хоре, который он набрал в Петербурге, как бы ни пыталась убедить его полиция, ничего странного не было; те, кто пели у него, ничем не отличались от тех, кого он встретил в Кимрах, большой город или маленький, столица или уездное захолустье – везде одно и то же. Конечно, Россия не состояла лишь из эсеров, скопцов и гимназистов, но все были до какой-то невозможной степени связаны друг с другом, все были всем родня и знакомые, все друг друга готовы были понять и оправдать, помочь и дать убежище.

Наверное, в этой мысли не было ничего оригинального, но в Петербурге ему казалось, да и кто только мог старались его убедить, что страна расколота, вот-вот пойдет стенка на стенку, здесь же его поразило, насколько это неправда. Конечно, они умели быть друг против друга, умели ненавидеть друг друга и убивать, но в том, как они это делали, как ненавидели и любили, как убивали и спасали, они, вне всяких сомнений, оставались народом, целым, и Лептагова это утешило. Значит, они и в самом деле были из одного хора, им просто надо было помочь спеться, зазвучать.

В сущности, это и стало основой того певческого коллектива, что некоторое время спустя начал собираться вокруг Лептагова в Кимрах и впоследствии превратился в хор «Большая Волга». Надо сказать, что Лептагов отнюдь не сразу поддался на настойчивые просьбы и даже требования снова организовать хор, но после полугодовой осады капитулировал.

Второй раз за три года принимаясь за создание хора, Лептагов не питал никаких иллюзий. Последние месяцы репетиций в Петербурге многое ему объяснили, в частности он понял и научился быть дирижером хора, который пытается уйти из-под его власти, научился самой этой власти и ни от чего из этого опыта не собирался отказываться.

Скоро он узнал, и для чего они дали ему эту власть над собой. Они хотели, чтобы он научил их, помог им покаяться перед лицом Господа. Теперь это должно было быть их, только их собственное покаяние, но они боялись, что без него, Лептагова, у них ничего не получится. В хоре было такое страшное желание покаяться, что Лептагов был сначала испуган им. Раньше в Петербурге, когда они каялись первый раз и еще совсем не умели говорить с Богом, они старались ни на шаг не отступать от «Титаномахии», как бы каяться его, лептаговским, голосом и языком. Они и тогда ничего не пытались скрыть и спрятать, не отказывались ни от одного из своих грехов, они просто не умели иначе, он же не захотел их понять. Да, конечно, это был чужой язык, и их грехи переводились на него очень плохо, и все-таки, похоже, Господь их услышал.

В Кимрах, едва речь зашла о хоре, Лептагов им это сказал и еще сказал, что каждый из них может говорить с Господом один на один, он, Лептагов, им больше не нужен. Но они не захотели его слушать, они заявили ему, что поняли, что грех их был грехом целого народа, как грех Содома и Гоморры, и, как и там, среди них не нашлось и десяти праведников, ради которых Господь готов был бы их пощадить. Теперь они должны покаяться всем народом, всем «миром», и для этого Лептагову надо собрать их вместе, соединить. Сказали, что ему предстоит возвести из их голосов храм. Единый Храм Единому Богу. А дальше они своей молитвой и своим покаянием его освятят, принесут Господу бескровную жертву. Прежними и грядущей смутой вера в них была разрушена и испоганена, он должен отстроить ее заново. В Лептагове не было сомнения, что все это сведется к одной из тех бредовых идей, которыми они столь часто болели, что их новое покаяние будет так же грешно и далеко от Бога, как их бунты и смуты. Раньше он бежал, но был возвращен, на этот раз он не осмелился уклониться, подчинился Господу, который послал его к ним. Все же он старательно избегал тех начальных отношений, что были у него с хором в Петербурге. Тогда они, как утята, что идут за первым движущимся предметом, увиденным в жизни, пошли за ним, он же привел их Бог знает куда. Он не обманывался, знал, что виноват перед ними, жалел их, но поправить тут ничего было нельзя, а больше быть перед хором неправым он не хотел.

Люди, с которыми он здесь столкнулся, отбывавшие ссылку эсеры, хлысты и скопцы, ссыльные или просто поселившиеся в Кимрах, да и его ученики, все они, как я уже говорил, были о нем хорошо наслышаны. Они знали и суть того конфликта, что возник у него с хором в Петербурге, знали и о той негласной договоренности, которая была между ним и хором достигнута, и с самого начала, с первых спевок спешили ему показать, что они другие, они всегда будут кротки и послушны, время революций прошло, они понимают, кто он и для чего к ним послан. Лептагову было странно, что они принимают его за пророка, по-прежнему принимают, хотя вещь, которую он должен был написать, он не напишет. Он был смущен и их кротостью и тем, что пришел к ним с пустыми руками. Тогда бежал, сегодня с пустыми руками, а ведь они верили, что он пришел их спасти. В них и вправду было огромное желание очиститься, покаяться, немудрено, что Господь их услышал.