Читать книгу "Савва Морозов - Анна Федорец"

Морозов был из тех людей, которые жадны до новой информации. Пожалуй, приобретение этой информации, этих знаний доставляло ему гораздо большее удовольствие, нежели обладание солидными материальными ценностями. Купец и общественный деятель П. А. Бурышкин писал: «Савва Тимофеевич был человек разносторонний и многим интересовался».[74] Актер Московского Художественного театра Л. М. Леонидов характеризовал купца всего тремя ключевыми словами: «Ищущий, пытливый, спрашивающий».[75] Полученного в молодые годы образования Морозову было мало. Он постоянно занимался самообразованием, следил за новейшими изысканиями ученых, жадно глотал специальную литературу. Максим Горький в очерке «Савва Морозов» вспоминал: «Он увлеченно познакомил меня с теорией диссоциации материи, от него я впервые услыхал об опытах Лe-Бона, Резерфорда, о интрамолекулярной энергии — всё это тогда было новинкой не для меня одного».

Интересы Морозова были весьма широки — ведь широк был и диапазон дел, за которые он брался. Так, химик, известный прозаик и публицист М. А. Алданов писал: «Об архитектуре и мебели он немало прочел или просмотрел, когда строил свой дом». Точно так же, по книгам и разговорам со знающими людьми, Морозов знакомился с другими волнующими его темами. Наряду с естественно-научными дисциплинами Савву Тимофеевича живо интересовала художественная словесность. Морозов с упоением читал прозу, поэзию, публицистику, любил рассуждать о прочитанном. «Он внимательно следил за литературой и не смотрел на книгу как на источник тем для «умного разговора». Его суждения о литературе не отличались оригинальностью, но в них всегда было что-то верное».[76] Максим Горький приводит рассуждения Морозова о творчестве Александра Сергеевича Пушкина: «Пушкин — мировой гений, я не знаю поэта, равного ему по широте и разнообразию творчества. Он, точно волшебник, сразу сделал русскую литературу европейской, воздвиг ее, как сказочный дворец. Достоевский, Толстой — чисто русские гении и едва ли когда-нибудь будут поняты за пределами России. Они утверждают мнение Европы о своеобразии русской «души», — дорого стоит нам и еще дороже будет стоить это «своеобразие»! Знай Европа гений Пушкина, мы показались бы ей не такими мечтателями и дикарями, как она привыкла видеть нас».

Морозов обладал не только обширными познаниями в самых разных областях, но и хорошо развитым эстетическим вкусом. Константин Сергеевич Станиславский, один из основателей Московского Художественного театра, писал, что Морозов был «в душе артистом», и добавлял: он «выказал много вкуса и понимания в области литературы и художественного творчества актеров». А другой основатель театра, В. И. Немирович-Данченко, хотя и поссорился с Морозовым из-за разницы в художественных предпочтениях, констатировал: он «…знал вкус и цену «простоте», которая дороже роскоши». Художественное чутье Саввы Тимофеевича проявилось при отделке помещений театра в Камергерском переулке, которой руководил сам купец: «В отделке театра не было допущено ни одного яркого или золотого пятна, чтобы без нужды не утомлять глаз зрителей и приберечь эффект ярких красок исключительно для декораций и обстановки сцены». Это подтверждает в воспоминаниях А. Н. Серебров: «Он красил с увлечением. Опустив правило, отступал назад и, наклонив голову набок, прищурившись, любовался своей работой, как художник удачным мазком на картине… Закончив свою линию, Морозов вытер об халат грязные руки и внимательно оглядел потолок.

— Белое с серебром изящнее, чем с золотом, не правда ли? Золото кричит… В театре должны быть спокойные краски, чтоб ничто не отвлекало зрителей от сцены».

Обильные познания Саввы Тимофеевича сочетались с прекрасной памятью. А. Н. Серебров писал о Морозове: «Иногда — от вина и усталости — он впадал в состояние разнеженности и тогда декламировал стихи: по-русски — Пушкина, по-английски — Броунинга». Это подтверждал и М. А. Алданов: «…он много читал и знал наизусть «Евгения Онегина». О том же рассказывал Горький: «Я был тронут его восторженной оценкой Пушкина, он знал на память множество его стихов и говорил о нем с гордостью… Мы сидели на диване в маленькой комнате; вспыхивала и гасла электрическая лампочка. В окно торкалась вьюга, в белых вихрях ее тревожно махали черные ветви сада, отбиваясь от полетов метели. Взвизгивал ветер, что-то скрипело и шаркало о стену, — коренастый человек увлеченно говорил о новых течениях русской поэзии, цитировал стихи Бальмонта, Брюсова и снова восхищался мудрой ясностью стихов Пушкина, декламируя целые главы из «Онегина». Купеческая дочь М. А. Гарелина, урожденная Крестовникова, с которой Савва Тимофеевич общался в юные годы, однажды спросила его, как он может помнить столько стихов; тот ответил: «Мне стоит два-три раза прочесть, что мне особенно приятно, и я запоминаю».[77] Великолепная память позволяла Морозову охватывать проблему в целом, держать в голове не только ее состояние на данный момент времени, но также истоки ее зарождения и целый спектр возможных последствий.

Иными словами, Морозов умел и любил мыслить масштабно. Он нередко высказывал на публике парадоксальные, даже крамольные мысли, сформулировать которые решался далеко не каждый. Эта прямота многих восхищала в нем. При всей необычности решений, при всей задиристости формулировок морозовские мнения нередко в гораздо большей степени отвечали практическому состоянию дел, нежели более «аккуратные» высказывания его оппонентов. Человек этот возбуждал искреннее любопытство даже со стороны недоброжелателей. От Морозова ждали мыслей пусть и радикальных по форме, но исполненных глубокого ума по содержанию.

Умение Саввы Тимофеевича решать практические вопросы ничуть не уступало ни по масштабу, ни по широте охвата его теоретическим познаниям. В. И. Немирович-Данченко отмечал: «К нему очень подходило выражение «купеческая сметка». Занимаясь тем или иным делом, Савва Тимофеевич старался узнать о нем всё, вплоть до мелочей. Поражает размах его участия в решении самых разных вопросов.

Будучи одним из директоров крупной фирмы, Савва Тимофеевич не ограничивался своими непосредственными обязанностями. Он любил сам вникать в мельчайшие производственные вопросы. А. Н. Серебров, посещавший морозовскую фабрику в сопровождении ее хозяина, писал: «Морозов провел меня по всем четырем этажам этого механизированного ада. И чем выше мы поднимались, тем нестерпимей становился стук, пуще пыль, сильнее тряска… Морозову все это было нипочем. Возбужденный, суетливый, он бегал вприпрыжку с этажа на этаж, пробовал прочность пряжи, засовывал руку в самую гущу шестеренок и вынимал ее оттуда невредимой, учил подростков, как надо присучивать оборвавшуюся нитку. Он знал здесь каждый винтик, каждое движение рычагов». Трудно сказать, насколько глубоко Морозов вникал в рабочие вопросы на различных уровнях производства. По словам М. А. Алданова, «он знал свое дело для владельца хорошо. Говорил, что «знает у себя каждый винт». Это было очень преувеличено; инженеры порою чуть улыбались, когда он спорил с ними о технических делах. Но названия машин и их назначение действительно были ему известны». Возможно, Алданов воспринимал общение Морозова с инженерами достаточно поверхностно, как человек, далекий от промышленного производства.