Читать книгу "Третьяков - Анна Федорец"

Павла Михайловича было весьма непросто вывести из себя.

А.Н. Мудрогель свидетельствует: «Он был немногословен, никогда голоса не повышал, как бы ни был рассержен »137. С людьми меценат обычно вел себя спокойно, вежливо, даже несколько отчужденно, постоянно сохраняя дистанцию между собой и другими. Спокойствие, неконфликтность и неизменная вежливость Третьякова нередко производили на окружающих впечатление мягкости. Но впечатление это было ошибочным. Мягким человеком Павел Михайлович не был. Напротив, тех, кто его хорошо знал, поражала его духовная твердость (порой доходящая до жесткости) или, по выражению В.Д. Поленова, «нравственная крепость». Тот же В.Д. Поленов писал: «... несмотря на свою внешнюю мягкость и скромность, Павел Михайлович имел твердые, можно сказать, непоколебимо честные убеждения и ни разу не поступился ими»138.

Иллюзия этой «мягкости» характера Третьякова возникала не просто у современников, но даже у людей, неплохо знавших его. Причина ее, скорее всего, состояла именно в том, что Третьяков редко давал волю эмоциям. В тех редких случаях, когда он «вспыхивал» на людях, тому имелось серьезное основание. Чтобы по-настоящему рассердить Павла Михайловича, нужно было крепко задеть его за живое: покуситься на его семью или на дело жизни мецената, его галерею. А.П. Боткина приводит в воспоминаниях рассказ об одном из таких случаев: Третьяков «тряс, держа за шиворот, десятника, когда два плохо вмазанных в потолке Галереи стекла посыпались и могли поцарапать картины»139. В этот момент «он “пылил”, глаза метали искры, брови становились дыбом, лицо краснело»140. И все же такое случалось редко: Александра Павловна приводит чужое свидетельство, сама она за отцом ничего подобного не замечала. За исключением единичных случаев, Третьяков прекрасно умел контролировать эмоции. Н.А. Мудрогель пишет: «... со служащими и рабочими, даже мальчишками лет пятнадцати Павел Михайлович обращался всегда вежливо на “вы”, голоса не повышал, если даже рассердится. Если сделает выговор, а потом окажется, что не прав, он потом обязательно извинится, перед кучером ли, перед дворником ли. Словом, был справедлив в мелочах. И тем не менее все перед ним “ходили по нитке”, все из кожи вон лезли, чтобы сделать так, как приказывал он»141.

И облик «архимандрита » был то ли следствием эмоциональной закрытости, то ли ее инструментом — своего рода маской, почти приросшей к лицу.

Итак, глубокий ум, сильная воля и величайшая сдержанность. На этих трех китах базировались прочие особенности характера Третьякова.

Но была еще одна важная черта, которая едва ли не командовала первыми тремя, — стремление к совершенству. Стремление это не имело ничего общего с тем, что сейчас назвали бы перфекционизмом: старанием соблюсти порядок ради порядка, прочертить на бумаге сто черточек из возможных ста. Третьяков не был перфекционистом, он был эстетом. Его тяга к совершенству выражалась, среди прочего, в неизбывной любви к красоте — в ее высших проявлениях. Интересны в этом смысле детские воспоминания Е.К. Дмитриевой: «... нас очень интересовало то, что он вдруг остановится и подолгу глядит на одну какую картину, то ближе подойдет, то отойдет подальше. Маша, его младшая дочь... объясняла нам, и так авторитетно, тогда это было, что ему, вероятно, не нравится, как картина эта висит, что обязательно ее перевесит на другое место. Может быть и так, но мне кажется, что он просто любовался ею»142. Подобным же образом И.Е. Репин делится наблюдениями о моменте первого знакомства с Третьяковым: «... надо было видеть, как этот скромный, тихий человек стал рассматривать картины, этюды. Он впивался глазами в каждый из них»143. Схожие эпизоды, рисующие Третьякова «любующегося», получающего эстетическое наслаждение, есть во многих воспоминаниях.

П.М. Третьяков был глубоко гармонизированной, цельной личностью. Он умел и любил создавать пространство гармоничности вокруг себя. Где бы он ни находился, все вокруг должно было быть удобно, функционально и обязательно красиво. Эта черта — родом из глубокого детства: коллекционировать картинки и гравюры молодой Третьяков начал не потому, что ему нравилось что-то собирать, но потому, что ему нравилось созерцать прекрасное, рассматривать его долго, со вниманием к деталям. О любви Третьякова к созерцанию природы говорит следующий эпизод: «В Биаррице как-то утром Павел Михайлович пошел купаться. Солнце было ясное, вода и небо — синие. Плыл и плыл, наслаждался. Потом лег на спину и долго лежал, качаясь на волнах; был прилив, волны все росли, он любовался бездонным небом, подымался на волнах»144. Ничуть не меньше Павел Михайлович любил совершенные произведения рук человеческих: лучшие образцы архитектуры, скульптуры, живописи. Кроме того, стремление к максимально возможной гармонии проявлялось в повседневной деятельности Павла Михайловича, в его быту и в эстетических предпочтениях.

Третьяков по природе своей — тонкий наблюдатель. Он всегда находил удовольствие в том, чтобы, отстранившись от окружающего мира на расстояние вытянутой руки, созерцать его природные и архитектурные красоты, людей в их взаимодействии. Но...

...плох тот наблюдатель, который рано или поздно не становится деятелем.

После смерти М.З. Третьякова Павлу Михайловичу по роду занятий, а также благодаря остро развитому чувству личной ответственности за свои поступки пришлось в короткий срок стать деятелем. И в этой ипостаси он преуспел.

Вот только социальная среда и жизненные обстоятельства преподнесли ему, быть может, не совсем ту сферу приложения усилий, о которой он мечтал. Не ту, в которой он хотел бы добиться совершенства. Именно хотел бы, а не должен был...

Эта ситуация — природная тяга к совершенству в сочетании с заранее ограниченными маршрутами для ее деятельного приложения — повлияли и на весь склад личности Третьякова, и на его важнейшие поступки.

Так, например, сказалась она самым очевидным образом на отношении потомственного купца к труду.

Павел Михайлович унаследовал от отца колоссальное трудолюбие. В соединении с тягой к совершенству и с немалым упорством в достижении поставленных задач это качество позволило Третьякову добиться потрясающих результатов. Он принадлежал к числу тех людей, которые «горят» на работе и едва ли не наибольшее удовлетворение получают от успешно выполненного дела. А.П. Боткина пишет: «Раковский и Дельцов... (служащие Павла Михайловича. — А.Ф.) оба поражаются колоссальной работоспособностью Павла Михайловича. Вокруг него все кипело»145.

Павел Михайлович рано усвоил себе за правило: в земной жизни добиться можно очень многого, главное — прикладывать к этому усилия. Всю сознательную жизнь Третьяков трудился не покладая рук. Еще в отроческие годы, помогая отцу в его торговых делах, Павел Михайлович хорошо отдавал себе отчет: рано или поздно ему придется продолжить отцовское дело, а значит — нужно освоить его в мельчайших деталях. Работа была для него одновременно и средством заработка, и самоцелью, и лучшим лекарством от всех возможных огорчений. Как иные люди в случае жизненных неурядиц уходят в алкоголь, наркотики, азартные игры, так Третьяков с головой уходил в работу. Сестра Софья в одном из писем Павлу Михайловичу в начале 1860-х выражает надежду, что присутствие в его доме художника И.И. Соколова «... порастормошило тебя и заставило поменьше заниматься твоими нескончаемыми делами, что очень хорошо и полезно для тебя»146. Н.А. Мудрогель замечал: «Всегда он был очень деятелен — я не помню часа, когда он не был бы занят работой или чтением, — но всегда спокойно, без всякой суеты »147. Ему вторит А. Рихау, который на протяжении многих лет заведовал иностранной корреспонденцией в конторе Третьяковых: «Я уверен, что он (Третьяков. — А.Ф.) умер бы со скуки, если б его заставили ничего не делать»148.