Читать книгу "Молотов. Тень вождя - Борис Соколов"

О Ежове Вячеслав Михайлович отзывался мягче, чем о Ягоде:

«Ежов — дореволюционный большевик, рабочий. Ни в каких оппозициях не был. Несколько лет был секретарем ЦК. Работал в аппарате ЦК довольно долго. Первым секретарем Казахстанского обкома. Хорошая репутация. Что он мог подразложиться, это я не исключаю... Наломал дров и перестарался... Когда человек держится за место и старается... Вот это и называется карьеризм».

А на слова Чуева: «Говорят, такие, как Сталин, Молотов, только себя считали ленинцами, а других — нет» — Вячеслав Михайлович заявил: «Но выхода другого не было. Если бы мы не считали себя ленинцами и не нападали бы на тех, которые колебались, тогда могли бы ослабиться...»

Молотов утверждал:

«Я отвечаю за все репрессии, как Председатель Совмина... Я отвечаю за всех. Поскольку я подписывал под большинством, почти под всеми... Конечно, принимали решение. Ну а в конце концов по доверию ГПУ, конечно. Спешка была. Разве всех узнаешь? Надо помнить о том, что в аппарате того же НКВД было немало правых. Ягода правый насквозь. Ежов другого типа. Ежова я знал очень хорошо, лучше Ягоды. Ягода тоже дореволюционный большевик, но не из рабочего класса... Политическая есть разница. Что касается Ягоды, он был враждебным по отношению к политике партии. Ежов не был враждебным, он перестарался — Сталин требует усилить нажим... Он не из подлых чувств. И остановить невозможно. Где тут остановить? Разобраться. А разбирались зачастую те же правые или троцкисты».

Рудзутака, по мнению Молотова, расстреляли за то, что он больше любил отдыхать, чем работать, и на отдыхе, вероятно, водил неподходящую компанию:

«Я думаю, что он не был сознательным участником (заговора. — Б. С.)... Бывший каторжник, четыре года на каторге был... Но к концу жизни — у меня такое впечатление сложилось, когда он был у меня уже замом, он немного уже занимался самоублаготворением... Вот эта склонность немножко к отдыху и занятиям, которые связаны с отдыхом... обывательщиной такой увлекался — посидеть, закусить с приятелями, побыть в компании — неплохой компаньон... Трудно сказать, на чем он погорел, но я думаю, на том, что вот компания у него была такая, где беспартийные концы были бог знает какие... А Сталин хорошо относился к Рудзутаку... И расстрелял... Но я за него не мог вполне поручиться, что он честно вел себя. Дружил с Антиповым, Чубарем».

Кстати, одним из поводов для расправы с Рудзутаком и рядом других высокопоставленных номенклатурщиков могло послужить их неумеренное, по мнению Сталина, стремление к материальным благам. Так, 3 февраля 1938 года Политбюро утвердило совместное постановление ЦК и Совнаркома об ограничении размеров дач ответственных работников, поскольку «ряд арестованных заговорщиков (Рудзутак, Розенгольц, Антипов, Межлаук, Карахан, Ягода идр.) построили себе грандиозные дачи-дворцы в 15—20

и больше комнат, где они роскошествовали и тратили народные деньги, демонстрируя этим свое полное бытовое разложение и перерождение».

Насчет политических процессов Молотов утверждал: «Что-то правильно, что-то неправильно. Конечно, разобраться в этом невозможно. Я не мог сказать ни за, ни против, хотя никого не обвинял. Чекисты такой материал имели, они и расследовали... Было и явное преувеличение. А кое-что было и серьезно, но недостаточно разобрано и гораздо хуже можно предполагать».

По поводу своего друга Аросева заметил: «Пропал в 1937-м. Преданнейший человек. Видимо, неразборчивый в знакомствах. Запутать его в антисоветских делах было невозможно. А вот связи... Трудность революции».

На вопрос Чуева:

— Вы не знали об этом?

Молотов ответил:

— Как не знал, знал!

— А нельзя было вытащить его? — осведомился Чуев.

— А вытащить невозможно, — сказал, как отрезал, Вячеслав Михайлович.

— Почему?

Молотов наставительно пояснил:

— Показания. Как же я скажу? Мне давайте, я буду допрос, что ли, вести? Невозможно.

— А кто добыл показания? — спросил Чуев.

— Черт его знает! — в сердцах ответил Молотов.

— Может, сфабриковано все это было? Враги-то тоже работали, — ухватился за спасительную версию о происках врагов Чуев.

— Безусловно, — радостно подтвердил Молотов. — Работали, безусловно работали. И хотели нас подорвать.

Но тут Феликс задал бестактный вопрос:

— Вы Аросева хорошо знали, преданный человек. Такие вещи не совсем понятны.

Молотов почувствовал здесь намек: «Хорошо, мол, знал друга, считал его человеком преданным партии, а не заступился за него». И Вячеслав Михайлович поспешил перевести стрелки:

— Вот непонятно, а это очень сложное дело, очень. Мою жену арестовали, а я был член Политбюро.

— Выходит, тогда Сталин виноват в таких вещах? — настаивал Чуев.

— Нет, нельзя сказать, что Сталин... — промямлил Молотов.

— Ну а кто же? — продолжал напирать Чуев.

— Без него, конечно, не могли, — сдался Молотов. — У него было сложное положение, и столько вокруг него было людей, которые менялись...

— Вы знали, Сталин знал с положительной стороны, а человек пропал... — продолжал сокрушаться Чуев.

— В этом смысле была очень жесткая линия, — только и нашел что сказать Вячеслав Михайлович.

— А в чем Аросев провинился?

— Он мог провиниться только в одном: где-нибудь какую-нибудь либеральную фразу бросил, — неуверенно предположил Молотов.

— Мало ли что мы говорим, — заметил Чуев, который и сам в беседах с Молотовым в выражениях не стеснялся.

— Мог за бабой какой-нибудь, а та... Шла борьба.

Молотов не захотел признаться в том, что попросту струсил. Боялся последовать вслед за другими, собственную жизнь выкупал головами тех, кого включал в списки на расстрел. Кстати, многочисленные письма к Молотову с просьбой защитить от репрессий, как правило, оставались без ответа. Вернее, Вячеслав Михайлович мог порой по доброте душевной как-то облегчить участь родственников репрессированных — например, распорядиться вернуть конфискованное пианино девочке, чей отец был отправлен в ГУЛАГ. Но вот чтобы вытащить кого-то из ГУЛАГа или из внутренней тюрьмы на Лубянке (если человек еще только был под следствием) — такого за Вячеславом Михайловичем не числится. Это значило — поставить под сомнение деятельность органов НКВД, а Молотов смертельно боялся, что при случае ему могут припомнить поддержку «врагов народа» — со всеми вытекающими для Председателя Совнаркома пренеприятнейшими последствиями. Потому и за соратника по первым годам подполья не заступился, и жену не стал защищать, а послушно развелся с ней.