Читать книгу "Пожирательница гениев - Мизиа Серт"

«Я всегда был, — писал он мне, — очень робок с Вами, но доверие, уверенность в полном взаимопонимании ничего не теряли от того, что не были высказаны вслух. Теперь, когда мы так давно не видимся, я часто с горечью спрашиваю себя, остались ли они теми же. Ваша открытка мне ответила на это. О нет! Не нахожу в ней смешной эту мысль, я вижу в ней только Вашу привязанность. Я снова обязан этой радостью, — благодаря Вам, Мизиа, — старому Бетховену, радостью задумчивой и по-своему грустной, как все у него[110]. Но он так же взывает к здоровью и здравому смыслу, как и Вы, Мизиа, у которой их так много. Добрый Боннар сказал мне об этом много хорошего. Но каждый видит своими глазами и так, как ему нравится, воспринимает людей. Это мудрость, и нет другого способа спастись всем нам. Я завидую ему, мне бы хотелось, чтобы все мы могли думать так же. Мне иногда это удается, не часто, в лучезарные дни в этом уголке Нормандии, где я нашел покой и даже позволил себе немного расслабиться. Правда, слишком часто мучаюсь этим. Но все-таки не думаю, что мог стать самим собой, терзая своих друзей. Я бы так хотел, чтобы Вам стало хорошо и покойно. Если бы Вы были здесь, я бы молчал, веря, как прежде, что Вы услышите меня…»

Иногда он был убежден в существовании между нами телепатической связи: «…Вы опередили желание, которое вчера пришло мне на ум, но я боялся, что не будет времени Вам его высказать. Это лучше, чем беспроволочный телеграф. Но счастье, что Вы были здесь!.. Мне кажется, я теперь счастлив благодаря Вам. Я спокоен…»

Дорогой Вюйар!.. Во всяком случае, я навсегда сохранила в сердце воспоминание о нашем возвращении по свекольному полю…

Глава пятая

Закат «Ревю Бланш» — Леон Блюм и «Лига прав человека» — Домогательства Эдвардса — Отъезд Таде в Колошвар — На распутье — Развод с Таде — Брак с Эдвардсом

Таде вернулся в Париж несколькими днями раньше меня. Когда приехала и я, мы поселились у моего свекра в его особняке на улице де Прони. Нашу квартиру на Сен-Флорентэн я отдала своему брату Сипе, женившемуся на молодой девушке из Кракова[111]. Он познакомился с ней во время поездки в Польшу. Сипа сопровождал туда нашего отца, приглашенного на открытие памятника Мицкевичу[112], заказанного ему в прошлом году. Молодая девушка, умная, бегло говорившая по-французски, была в восторге от того, что переехала в Париж. Я случайно присутствовала при рождении ее дочери Мари-Анн[113]. Она появилась на свет на восходе солнца и была так хороша, что я навсегда сохранила воспоминание об этом. Когда акушерка, закончив ее туалет, показала ее нам, я была тем более поражена красотой девочки, что новорожденные и все, что касалось родов, всегда внушали мне отвращение.

Брат и невестка, познакомившись с нашими друзьями, сумели быстро войти в круг художников и литераторов, которые остались им верны и после их смерти и сегодня еще вспоминают о них с нежностью.

С некоторых пор Таде все больше и больше заботила финансовая сторона дела. Для издания «Ревю Бланш» требовались огромные деньги. Год от года все тяжелее становилось покрывать дефицит. Только небывалый успех романа Сенкевича[114] «Камо грядеши?» позволил журналу выжить. Но у Таде, которого по-прежнему тревожило отсутствие денег, открылся финансовый гений. Он уже договорился с Луше[115] об эксплуатации тулонских трамваев. Юг стал полем его деятельности. Отцу Таде принадлежал один из двух холмов, возвышавшихся над Каннами, названный Ля Круа де Гард. Высота этого холма над уровнем моря подала Таде идею использовать белый уголь как источник энергии. Он быстро образовал соответствующее Общество и предоставил умирающее «Ревю Бланш» издателю Фаскелю.

Белый уголь оставлял меня совершенно равнодушной. Я решила тоже найти себе развлечение в Канне возле мужа и занялась постройкой виллы. Строительство стало моим коньком. Я предложила архитектору проект виллы, которую считала идеально приспособленной для средиземноморского климата. Вскоре многие последовали моему примеру, и дома начали расти вокруг нас как грибы…

В это время Париж был поглощен процессом анархистов. Среди обвиняемых фигурировал Феликс Фенеон. Группа его друзей поручила мне носить ему в тюрьму передачи с провизией, письмами и бумагами. Я скорее могла смягчить тюремщиков, чем эти бородатые анархисты. Действительно, бумаги и провизия всегда ему передавались. Благодаря этому он приходил на допросы в превосходной форме. Живость, находчивость и едкость его ответов судьям являют ослепительный образец красноречия, занявший сегодня свое место во французской литературе[116].

Этот громкий процесс нашел бурный отклик у «интеллигентов», которые были еще разгорячены победой дрейфусаров. Юношеский социализм набирал силы, энергию и начинал занимать умы, до этого беззаботно игнорировавшие социальные вопросы. Салоны, которые не хотели отставать от моды, вдруг стали интересоваться нуждами рабочих. Как же не поняли до сих пор, что народ тоже имеет право на культуру! Какой стыд для цивилизованных стран! Не теряя ни мгновения, надо организовывать художественные спектакли, доступные для всех! Мирбо чувствовал, как его сердце воспламеняется этой идеей; он один сделал для ее пропаганды больше, чем целое рекламное агентство. Но все эти прекрасные проекты стоили очень дорого. Когда надо было перейти к их реализации, объявился меценат в лице Альфреда Эдвардса, основателя «Матэн», газеты, имеющей самый большой тираж в Европе. Он уже окунулся в поднимающуюся волну, издавая новую общедоступную газетку «Пти Су», куда вложил состояние ради удовольствия уничтожить Вальдек-Руссо[117].

Это была также эпоха первых автомобильных гонок, о которых писали все газеты. Мужчины в клубах говорили только о карбюраторах, выхлопных газах, бензиновых колонках. Зеваки толпились вокруг этих дьявольских машин, отважиться ездить на которых можно только в скафандре и экипировке для экспедиции на Северный полюс. Я стала одной из первых обладательниц этих авто, рожденных в мозгу Лиона Бутона или Панара и Левассора[118]. Развивавшие до 30 км в час, они вызывали чувство тем более пьянящее и головокружительное, что мотор находился сзади, а водитель такого автомобиля сидел носом к ветровому стеклу, круто нависавшему над пустотой. Ощущение, наводящее ужас до такой степени, что нельзя было сдержать дрожи, взбираясь на складывающуюся подножку, чтобы усесться на высокое обитое сиденье, закутывая лицо несколькими метрами вуали…