Читать книгу "Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи"

Моей первой реакцией на увиденное было чувство отвращения: я усмотрел в выходке Елизара холодный циничный расчет. Может, тот хотел спровоцировать Пилата? Но толпа среагировала на демарш вполне искренне, казалось, что люди действительно готовы были быть зарезанными, здесь, стоя на коленях. Стараясь преодолеть чувство отвращения, я не заметил, как опустился на колени вместе со всеми. Возможно, мною двигал страх быть уличенным в трусости. Внезапно я сделал открытие. Преклонив колени, я не был подавлен — я, наоборот, почувствовал себя сильным. Чем может грозить нам враг? Только тем, что может забрать нашу жизнь. Мы добровольно предлагаем забрать ее, значит, враг больше не имеет власти над нами. Десять тысяч стоящих на коленях людей, добровольно отдающих свои жизни, вынудили Пилата стать жертвой. Ему оставалось только подчиниться нам.

Как описать то, что испытывали люди на стадионе? Может быть, вернее всего было бы сказать, что люди воплощали собой единый порыв. Страх, который сковал людей при внезапном появлении солдат, совершенно исчез. Я мог поклясться, что если бы сейчас Пилат отдал приказ и солдаты двинулись бы на нас, ни один коленопреклоненный человек не дрогнул бы перед мечом. Но никакого приказа не последовало. Пилат поднялся со своего места и пристально смотрел на толпу, казалось, он впервые увидел этих людей. Он считал их обычными дикарями, а оказалось, что люди готовы умереть за свою веру, готовы пожертвовать жизнью из-за какой-то банальности.

Прошло несколько минут, лицо Пилата побелело, выдавая нарастающую ярость. Он молча поднялся, сошел с возвышения и направился к выходу со стадиона. Люди так и стояли на коленях под палящим солнцем, а охранники все так же держали мечи наготове. Только через полчаса прекратилось это затянувшееся противостояние. Солдаты вдруг стали отходить, все происходило с такой же поспешностью, как и тогда, когда они оцепили стадион. Вскоре из прокураторского дворца пришла весть и пролетела по толпе: нам разрешалось уйти, мы были свободны. Но ожидаемой радости не было. В полном молчании под предводительством Елизара, к которому присоединились еще несколько человек, мы вернулись на дворцовую площадь. Наши шалаши были уже разобраны. Рассевшись на камнях, мы стали ждать решения нашего первого требования, и вид у всех был такой, словно мы собирались ждать здесь до конца своих дней. Пилат наблюдал за происходящим из окон дворца. Безусловно, он надеялся, что после приказа отпустить нас на стадионе, мы не посмеем вернуться и просто разойдемся, радуясь, что удалось избежать смерти. Но люди снова пришли на площадь, не давая ему покоя. Солнце садилось, мы принялись заново строить шалаши и раздавать оставшуюся еду. Решив более не рисковать, Пилат почел за меньшее зло передать через гонцов свое решение — он прикажет убрать штандарты.

Никто не мог до конца поверить в случившееся. Без насилия, проявив только единую волю, нам удалось добиться своего. Вполне разумно было бы ожидать, что всех нас в лучшем случае бросят в тюрьму, а в худшем — перебьют одного за другим. Можно было бы также предположить, что при благоприятном стечении обстоятельств нашу просьбу пообещали бы отправить в Дамаск на рассмотрение тамошним властям. А далее потянулись бы месяцы и годы в ожидании решения. Одним словом, народ ожидала бы бесконечная цепь унижений, а ставленника Рима, даже если бы он прибег к кровопролитию, лишь легкое наказание. Но все обернулось совсем иначе, и люди были ошеломлены, они уходили с площади, внутренне ликуя и все еще не веря в успех. Призыв Елизара неожиданным образом не только спас нам жизнь, но и разрешил ситуацию. Было ли это гениальным прозрением или просто удачей — кто знает. Мне вспомнился один случай. Однажды в Александрии вспыхнул такой же стихийный протест, причиной его стало нападение на еврейский квартал, которое предприняли местные жители из-за каких-то внутренних распрей. Тогда один юноша, чтобы предотвратить избиение своих соплеменников, призвал людей лечь поперек улицы прямо под ноги надвигающейся разгневанной толпе. И люди сделали это, подвергая себя неминуемой страшной смерти — быть растоптанными обезумевшими погромщиками. Но случилось непредвиденное: толпа остановилась и повернула прочь. Чего было больше в таком поступке — отчаянной храбрости или глупого геройства, я тогда не мог решить. Но сейчас произошедшее представилось мне в ином свете. Я понял, что истинная сила проявляется не тогда, когда противостоишь самому врагу, а когда бросаешь вызов его жестокости.

Весть о решении Пилата пришла, когда стемнело, и большинство из нас решили переночевать на площади, а утром отправиться в обратный путь. Несмотря на победу, люди глядели угрюмо — сказывалась накопившаяся усталость. Оказалось, что для народа бОльшим испытанием было не несчастье, а избавление от него. Ликования не было, все не сговариваясь решили, что вздохнут спокойно, только когда увидят собственными глазами, что штандарты более не развеваются над храмами. Я был уверен, что Пилат сдержит слово, он не рискнул бы снова разжечь конфликт, подобный тому, который едва-едва затих. Я решил, что присоединюсь ко всем, но отправлюсь потом в Иерусалим. Я не собирался смотреть на спуск имперских знамен. Затеряться в толпе, не привлекая особого внимания к своей персоне, — вот что входило в мои планы. Меня беспокоило то, что я давно не имел никаких вестей о своей группе. А то, что никто из сообщников не встретился мне среди собравшихся на площади, начинало всерьез тревожить меня.

Но на обратном пути все же я увидел двоих молодых людей, которых сразу узнал. Их звали Роага и Иекуб. Держали они себя несколько странно: я обратил внимание, что они избегают встречаться со мною глазами. Приложив некоторые усилия, я добился от них разъяснений. Оказывается, в отношении меня возникли некоторые подозрения, особенно подозрительным казалось мое долгое отсутствие в Иерусалиме. Эта новость привела меня в ярость. Я посоветовал им расспросить обо мне в Суре.

Они были совсем еще зелеными юнцами. Тот, что казался постарше, Роага, заявил мне:

— Про Сур мы знаем только то, что вы сбежали оттуда ночью, не оставив даже записки.

Это было ложью.

Роага и Иекуб были из «нового поколения», мне трудно было понять их. Они мало чем отличались от зелотов — такая же косность во взглядах и грубость в манерах. Со мной они держались пренебрежительно, так как в их глазах я был иностранцем, и значит, человеком испорченным.

Я объяснил им, что как раз собирался в Иерусалим, но было бы неосмотрительно не дождаться подходящего момента для безопасного возвращения. Нельзя рисковать и навлекать подозрения на связанных с тобой людей, тем более когда репрессии развязывались по любому ничтожному поводу.

— В таком случае зачем вы вообще туда идете? — сказал очередную глупость Роага.

У меня возникло желание ударить его. Мы продолжали разговаривать, стоя посередине дороги; Иекуб, догадавшись о моем гневе, предпринял неуклюжую попытку разрядить обстановку:

— Просто в Иерусалиме планируют одну акцию, — по коротко брошенному взгляду Роага он понял, что сказал лишнее, — и они должны быть уверены…

Я был раздосадован. Планировать акцию в Иерусалиме было глупостью, так как мы не знали обстановку в других местах. Если нас не разгромил Пилат, то за него это мог сделать сирийский наместник.