Читать книгу "Тихие воды - Ника Че"

– Но понимаешь в чем дело… там же все было разрушено – все! Зал, в котором происходило прощание, просто выгорел, полностью. Кто-то решил, что разумно хранить запасы горючего прямо под залом для прощаний, это отдельный вопрос, зачем так поступать, хотя, кто бы мог подумать. Но вот что странно, рядом с гробом слепая зона видеонаблюдения – я слышал, как об этом говорили охранники, именно поэтому их туда пригнали дежурить. А я-то удивлялся, что за почетный караул, когда все давным-давно оборудовали камерами наблюдения, как будто мы не в двадцать первом веке. Ему бы это не понравилось, покойнику то есть, он же всегда был за модернизацию и прогресс, а тут такие порядки…

Она чуть пожала плечами, не понимая, к чему он это все говорит.

– И что? Ну, слепая зона, ну, поставили охрану…

– Как они узнали, что это она? Я имею в виду, не осталось же никаких записей и свидетельств, никто не может сказать – я видел, как это произошло. Все, кто был внутри, погибли. Ее останки до сих пор не обнаружены, как и ее матери, а те, кого мы нашли, их же просто невозможно идентифицировать. Но об этом в ближайшее время объявят официально, и Бельке…

– Бельке? – Она встрепенулась, это имя вызывало у нее реакцию… как у охотничьей собаки команда, наверное. Она чувствовала, как ее воображаемые охотничье-собачьи ушки прижимаются к голове.

– Да, он там был, конечно. Прибыл еще даже раньше медбригад. Там оцепили все, внутрь никого не пускали – а мы помогали раненным на улице – тем, кому еще можно было помочь. Его ввели в заблуждение или я не знаю, что…

– Послушай, ты доктор, а не следователь, конечно, ничерта ты не знаешь! – Она сорвалась.

Подумала в ярости – если он еще раз дотронется до моей головы, я закричу. Вырвалась из его мягких рук, встала. Тряхнула головой, злая, и, наконец, имеющая возможность высказать свою злость. Повод и сам по себе был достаточно раздражающим, как он посмел сомневаться, как он вообще посмел подумать, что служба охраны может чего-то не учесть, что Германа Бельке кто-то может ввести в заблуждение после того, как сегодня он практически спас ей жизнь, она и сама не заметила, до каких масштабов всего за несколько часов вырос его поступок. Но Дима, в любом случае, не имел никакого права сеять в ней сомнения или выражать несогласие. Он даже говорить о Германе Бельке, даже думать о нем не имел права.

– Откуда тебе знать! Они профессионалы, они знают, о чем говорят, и едва ли ошибаются. Я говорила с этой женщиной, я стояла рядом с ней добрых десять минут, а она в это время держала бомбу, она могла психануть и взорвать меня! Я могла умереть! Но тебя беспокоит только то, что ты не понимаешь, как работают спецслужбы. А по-моему, они огромные молодцы, раз так быстро смогли разобраться в ситуации. По-моему это признак профессионализма, а ты ничего не понимаешь, и не тебе судить. И лучше бы ты подумал обо мне и от том, как я добиралась до дома, и о том, что я тут не смогу спать после сегодняшнего, и что, если усну, меня будут мучить кошмары! Но конечно, твой врачебный-якобы-долг важнее.

И вдруг почувствовала, что вся просто переполнена яростью, словно внутри у нее огненный меч, и лезвие его рвет ей внутренности, и нагревает кровь, и она принялась ходить по комнате, чувствуя, что ей нужно, физически нужно разбить что-нибудь, растоптать, пусть бы какую-нибудь глупую вазочку, пусть человека, сидевшего на ее постели и ставшего вдруг не важнее какой-нибудь глупой вазочки.

– Я вообще не понимаю, что ты там делал, если людям было не помочь. Просто, по-моему, это еще один способ показать, как тебе на меня наплевать, и… – она подавилась вдохом, словно возмущением, резко развернулась и стремительно ушла в ванную, громко хлопнув дверью. Нужно было уйти, пока она не уничтожила что-нибудь, о чем потом придется жалеть.

Заперлась, прижалась к двери ней спиной и стояла так минут пять, тяжело, словно после бега, дыша. С Вельдом такие фокусы не проходили, вспомнила вдруг. Вельд бы уже ломился в дверь, да и так орать он бы ей не позволил, одним своим окриком заглушил бы ее долгие тирады. Но Вельд был мертв, а то, что с тех пор было предоставлено в ее распоряжение, ни на секунду не могло сравниться с покойным мужем. Не придет, подумала Ада, не придет он за мной. И не станет стучать, и кричать не станет, звать, пытаться вытащить отсюда, чтобы встряхнуть за плечи, вперится взглядом в глаза, подминая мою волю, не придет, чтобы ударить, не придет, чтобы встать на колени, обнять мои ноги и просить прощения. Ни на что его не хватит, глупого мальчишки. И не вопрос даже, чем она его так зацепила, вопрос, ей-то зачем эта спокойная, пенсионная семейная жизнь? Ей, еще не такой старой, не такой уставшей, зачем это подобие мужчины?

Закрытые глаза смотрели за веки, сквозь веки, и видели его глупое лицо, и она тихо рассмеялась, так чтобы если что, было похоже на всхлипывание, и удивилась сама своему смеху и своей предусмотрительности. Что ей за дело, разве важно, что он там подумает, но накидывать на любое свое чувство маскировочную сетку давно стало ее потребностью, ее профессиональным достижением. Иногда эмоции оказывались слишком сильными, слишком непредсказуемыми, чтобы она могла контролировать их или успевать что-то исправить, но каждый такой эпизод она считала своим личным поражением. С чужими людьми она как могла старалась не быть самой собой, и то, что Дима неожиданно, по ей самой неведомой причине, оказался среди тех, при ком нужно притворяться, о многом говорило.

Открыла глаза, снова улыбаясь зеркалу, и только глаза ее не улыбались, отметила про себя. Актерское мастерство не могло научить ее быть счастливой, когда внутри все рвется от боли, не могло принести покой сжавшемуся от страха внутреннему ребенку, но, разумеется, помогало притвориться, что она счастлива и спокойна. Деловито, спокойно, она начала наполнять ванную теплой водой, добавила бархатисто пахнущей пены, разделась, кинув на себя в зеркало торжествующий взгляд. Все же ее красота служила утешением. Можно любоваться собой, не на экране, не на фотографиях, не на рекламных плакатах, а вот так, в одиночестве, отмечая все достоинства, закрывая глаза на недостатки. Она плохо спала, плохо ела, старела, разумеется, но сейчас ее широко расширенные глаза, раскрасневшиеся от злости щеки – это было красиво. Провела руками по бокам, по похудевшим бедрам, нужно будет подумать о рационе, нельзя так худеть. В прошлом веке, она отчего-то помнила, женщины убивали себя, худея чуть ли не до костей, но войны и потрясения прервали эту пагубную практику, в моде снова была плоть, а не болезненность, и ей следовало немного поправиться, а так она все еще оставалась прекрасно сложенной молодой женщиной.

Словно дарохранительницу, погрузила себя в воду, мягко пахнущую воду, бедра, ноги, спину, блаженно потянулась. Ванная была переполнена зеркалами, иногда это угнетало, когда хотелось спрятаться от самой себя, но чаще всего – бодрило. И теперь, смотрела то на свое отражение, то на выступающие из воды гладкие колени, чувствуя, словно вернулась домой, к самой сути себя, сути вещей, и никто не был ей нужен.

Повязка на руке только мешала, и она осторожно сняла бинт, пусть останется шрам, пусть, на память, пусть у нее будет что-то свое, личное, пусть этот вечер останется навсегда выгравированным на ее коже, и она уже представила, как спустя время будет касаться тонкой белой полоски на предплечье и вспоминать, и улыбаться тайной улыбкой, о которой ее станут спрашивать репортеры, которую будут пытаться разгадать зрители – и никто-никто не узнает, что на самом деле, это память о сказке, которую она сочинила для себя этой ночью.