Читать книгу "Уроки Джейн Остин. Как шесть романов научили меня дружить, любить и быть счастливым - Уильям Дерезевиц"

В романе «Гордость и предубеждение» разум торжествует над чувствами и желаниями. В романе Шарлотты Бронте «Джен Эйр» – типичной романтической истории взросления – эго и эмоции преодолевают все препятствия. У тех, кто выбрал «Гордость и предубеждение», не укладывалось в голове, как вообще можно решиться на чтение такого незрелого и витиеватого текста, как «Джен Эйр». А сторонники Бронте не могли поверить в то, что мы готовы приговорить своих слушателей к такому чопорному и пресному произведению, как «Гордость и предубеждение». Наш выбор, безусловно, отражал наши характеры. Адепты Бронте, как виделось нам, последователям Остин, были склонны к позерству и идейному максимализму. Себя мы, конечно же, считали ироничнее и круче.

Бронте четко сформулировала обвинения в адрес своей знаменитой предшественницы в письме к подруге:

Удивительно, как недурно она справляется с поверхностным описанием жизни благородных англичан; она не тревожит читателя безрассудствами, не занимает его ничем глубокомысленным; что такое Страсти ей решительно неведомо, ведь она отгородилась глухой стеной от этих мятежных Искусительниц; она изредка удостаивает чувства любезным, хоть и весьма беглым кивком. Душа человеческая интересна ее перу вполовину меньше, чем глаза, рот, руки и ноги; она берется описывать лишь тех, кто зорко видит, хлестко говорит и изящно двигается, однако тем, что скрыто от глаз и пульсирует внутри столь живо и неистово, тем, что разгоняет кровь, Мисс Остин пренебрегает.

Но Остин отнюдь не пренебрегает чувствами (Элизабет и ее история переполнены ими) и, безусловно, ей известны страсти. Лидия вся состояла из одних желаний, и на долю Лиззи выпало немало страданий. Фразу «Как позорно я поступила!» не мог произнести бесстрастный человек. Остин ценила чувства и страсти, просто полагала, что мы не должны им подчиняться.

Мои однокурсники – ценители Бронте – отвергали идеи старшей романистки еще по одной веской причине, которую вряд ли бы поняла сама Бронте. Доказывать, что рассудок должен управлять эмоциями, в первую очередь означает отрицать современное утверждение: разум и чувства неразделимы. За последние сто лет Фрейд и прочие умники научили нас считать объективность иллюзорной, а выводы нашего ума не чем иным, как воплощением скрытых порывов или завуалированных проявлений эгоизма, особенно, когда речь идет об образе действий и мыслей, о чем, собственно, и повествует Джейн Остин в своих романах.

Однако Остин непоколебима. Автор письма, перевернувшего все представления Элизабет, пишет о чувствах Джейн к Бингли: «Разумеется, мне хотелось прийти к заключению о ее безразличии к мистеру Бингли. Но смею утверждать, что мои наблюдения и выводы не часто зависят от моих желаний и опасений. И я решил, что сердце ее свободно, вовсе не потому, что меня это больше устраивало. Такой вывод я сделал с беспристрастностью…» Самоуверенность Дарси в первой части этого отрывка возмущает, а заключение кажется неправдоподобным, но Остин хочет, чтобы мы согласились с ним. Для нее «беспристрастность» – то есть, умение мыслить шире наших ограниченных суждений – это абсолютно реальная способность разумного человека И автор письма ею обладал. Суть взросления для Элизабет сводится к тому, чтобы научиться судить так же трезво, как Дарси.

Ошибаясь и осознавая свои ошибки, противопоставляя чувствам логические рассуждения, героиня «Гордости и предубеждения» освоила самый важный урок. Она поняла, что не является центром вселенной. Повзрослеть для Остин означает взглянуть на себя со стороны и увидеть человека с весьма скромными способностями. В этом автор видит спасение; а в унижении – том самом мучительном чувстве стыда – она может разглядеть благо.

Согласно понятию о комедии и трагедии, установившемуся еще со времен Аристотеля, роман «Гордость и предубеждение» строится вокруг парных событий: узнавания и перипетии[15]. Героиня узнает что-то о себе, о своем поведении, и в результате ее судьба меняется. Остин основательно переработала эту традиционную модель. В классическом комедийном сюжете двух влюбленных разлучает внешнее препятствие, «блокирующая фигура», олицетворение вечного конфликта отцов и детей: властный отец, ревнивый муж, законы и нравы старомодного, жестокого общества. Остин же переносит эту помеху внутрь героя. И вот мы сами для себя становимся «блокирующими фигурами», от которых идут все наши беды. Мы сами стоим на пути к собственному счастью. Как только Элизабет обретает внутреннюю готовность к счастью, ее перестает волновать мнение старших. Для Остин разум есть избавление, а взросление – истинная свобода.

К таким же выводам пришел и я. Той осенью я сдал квалификационный экзамен; все лето я читал так рьяно, словно под дулом пистолета; жуткую предэкзаменационную ночь я провел без сна, а утром вполз в аудиторию к моим инквизиторам; два часа спустя я вышел оттуда, шатаясь, но с пятеркой. Несколько позже один из профессоров спросил, не планирую ли я вплотную заняться диссертацией.

– Я хотел бы немного передохнуть, – ответил я.

– Отличная идея, – одобрил он. – Пусть мозг расслабится.

– Расслабится? – переспросил я. – Да он просто отключится.

Но на самом деле, у меня уже созрел некий план. Прочитав истории Джейн Остин о взрослении, я решил, что пришла пора подрасти и мне. Я больше не мог оставаться в той замызганной комнате с непонятными соседями, расположенной в той части города, где я обитал с семнадцати лет. И, что самое главное, я не желал больше жить в тени своего отца. Почти все мои друзья к тому времени переехали в центр Нью-Йорка или в Бруклин, и я намеревался последовать их примеру. Найти квартиру, купить настоящую мебель и, в конце концов, начать самостоятельную жизнь.

На следующий день после экзамена отец пригласил меня пообедать; мы пошли в клуб при факультете, ведь нам было что отпраздновать. За порцией запеченной семги я рассказал ему об экзамене, но, как только упомянул о дальнейших планах, отец резко помрачнел. Такие перспективы пришлись ему не по душе. «Будешь тратить там гораздо больше», – тут же предупредил он. Но я понимал, что дело не в этом. Да, расходов будет больше, но ненамного. Отец же хотел, пользуясь своими связями в университете, перевести меня в другое общежитие; он снова рвался решить за меня мою проблему (ему так казалось), а это обошлось бы мне гораздо дороже.

На самом деле речь шла не о деньгах. И отец это отлично понимал, хотя ни за что не признался бы вслух. Я не просто переезжал в другой район, я покидал его. А он не хотел меня отпускать. Бруклин? Какой еще Бруклин? В Бруклине он жил, когда только приехал в США накануне войны. Это стартовая площадка, откуда уезжают, но уж никак не возвращаются туда. Кому и зачем вообще может прийти в голову туда переехать?

Я знал зачем. Переезд в Бруклин мог стать огромной ошибкой; пусть так, но это будет моя собственная ошибка. Мне надоело быть ребенком, я устал бояться – бояться провалов, бояться разочаровать отца своими провалами. Я был сыт по горло этой затянувшейся драмой о порицании и неповиновении, об опеке и протесте. Я был готов к новой главе своей жизни. Как и Элизабет Беннет, я наконец обрел свободу.