Читать книгу "Орлы капитана Людова - Николай Панов"

— Иег форстиррер мааске?[4] — спросил Валентин Георгиевич, остановившись у борта.

— Аддлес икке[5], — ответил Свенсон, стал с привычной легкостью орудовать на палубе шваброй.

— Херре Свенсон, — продолжал по-норвежски Людов, медленно подбирая слова. — Вы были знакомы в прошлом с капитаном «Бьюти оф Чикаго»?

— О, да! — сказал норвежец. — Я знаком с капитаном Элиотом. Капитан не узнал меня, но потом вспомнил.

— Не расскажете, почему у вас вчера была ссора?

— Вчера у нас не было ссоры, командир.

— Но капитан кричал на вас, когда вы с ним заговорили на боте.

— Да, он кричал. — Норвежец прислонил швабру к борту, поднял с палубы толстый парусиновый шланг. — Может быть, кричал потому, что ему стало стыдно воспоминаний. Может, потому, что не хотел отдавать долг.

— Какой долг, херре Свенсон?

— Сто двадцать долларов, мой матросский заработок.

— Вы плавали у него матросом?

— Я плавал матросом на его судне. Он меня не узнал, это было давно, в довоенные дни.

— На «Бьюти оф Чикаго»?

— Нет, капитан командовал грузовозом «Райзинг Сан». Мы пришли в Чили из Бергена. В порту Вальпараисо меня выбросили на берег.

— И вы вчера напомнили ему о деньгах?

— Нет, не о деньгах. Он был голодный, замерзший. Я просто спросил, когда отошел от штурвала: «Помните меня, капитан?» Он не помнил. Я сказал: «Вспомните Свенсона и Вальпараисо». Он всмотрелся в меня, стал ругаться, кричать. Но я получу с него мои деньги.

— Херре Свенсон, капитан Элиот умер сегодня ночью, — сказал Людов.

— Э, он умер? — меланхолически откликнулся норвежец. — Тогда не буду говорить о нем дурно.

Он включил шланг, пенистой звонкой струей стал смывать с кормы соляные пятна и чешую. Потом устремил на Людова вопросительный взгляд.

— Командир, хотите знать, почему капитан выбросил меня в Чили на берег? В порту он арауканца обидел.

— Арауканца? — переспросил Людов.

— Индейца-грузчика, — пояснил норвежец. Свенсон говорил медленно, грузно чеканя слова, как привык объясняться с русскими друзьями. — Индеец был слабый, больной, уронил ящик на трапе. Капитан стал драться. Когда пил, становился хуже свиньи, да помилует бог его душу. Я удержал капитана. Ну, а мистер Элиот приказал выкинуть меня с судна. Выгнал без цента в кармане. Я голодал в Вальпараисо. Вчера вспомнилось это.

— А потом ночью, на берегу, не заходили к нему?

— Здесь на берегу? Нет, не заходил. После ужина не видел капитана.

Свенсон поднял шланг, включил водяную струю, тотчас выключил.

— А отчего умер капитан?

— Застрелился в отведенной ему комнате, — сказал отрывисто Людов. — Кстати, вы не слышали одиночного выстрела ночью?

— Нет, командир, не слышал. — Норвежец снова включил шланг.

Людов задумчиво зашагал с причала. Придерживаясь за протянутый вверх стальной трос, стал подниматься к домикам на сопке.

— Командир! — донесся со стороны бота голос норвежца. — Отчего умер капитан Элиот?

Людов продолжал взбираться наверх, будто не услышав вопроса. Он и вправду мог не услышать этих невнятных слов, заглушенных плеском и шелестом трущегося о скалы прибоя. А Свенсон не повторил вопроса.

— Окончить приборку! Команде руки мыть! — прозвучал голос из громкоговорителя.

Краснофлотцы убирали голики и швабры, бежали наперегонки к умывальникам, сверкая белизной вафельных полотенец, переброшенных через смуглые плечи.

— Ну вот, и мы тоже прибрались, — сказала в кубрике Люся. Сделала последний оборот бинта, ловко завязала марлевые концы среди курчавых волос сидевшего перед ней матроса. У нее была привычка во время работы ласково разговаривать с ранеными, помогать им отвлечься от мыслей о страдании и боли. Так разговаривала теперь и с американцем, хотя знала, что тот не понимает ни слова.

Негр сидел, послушно вытянув шею, упершись в колени широкими, плоскими кистями рук. Один глаз был скрыт марлей бинта, другой — беспокойный, с кровяными жилками на выпуклом, голубоватом белке — глядел жалобно и беззащитно.

— И ничего с тобой страшного не случилось, — продолжала Люся. Она улыбнулась негру, но не вызвала ответной улыбки.

— Нихтц шреклих? Ферштеен зи? [6]

В школе изучала немецкий язык, — может быть, американец поймет по-немецки? А действительно травма пустяковая. Доктор Дивавин, осмотрев зловещий с виду, кровоточащий шрам над бровью, сказал: ерунда, скоро заживет. Хотя будь травма чуть ниже — от глаза осталось бы мокрое место.

— Товарищ старшина, — позвала Люся.

В кубрик вошел Агеев, положил мыло на тумбочку возле отведенной ему койки.

— Переведите: рана неопасная, доктор сказал, только чтобы не сдвигал повязку, а то может инфекцию занести.

— Задачка! — откликнулся Агеев. — Не знаю, смогу ль объяснить. Особенно инфекцию — исконно русское слово.

Он шутил, но озабоченное выражение возникло на круглом, твердом лице. Не осрамиться бы перед девушкой и американцем. Вот стал нежданно знатоком английского языка!

Однако негр, похоже, сразу понял перевод.

— Мэни фэнкс, — сказал, вытягиваясь во весь свой солидный рост.

— Благодарит вас! — торжественно сообщил Агеев. — Дескать, большое спасибо.

— Ну а ваши руки, товарищ, старшина? Покажите.

— Моим рукам что сделается? — застеснялся боцман.

Но Люся уже взяла его большую жилистую кисть в свои ловкие пальцы, рассматривала с профессиональным интересом:

— Хорошо зажило, шрамов почти не видно. А ведь был сплошной ожог. Как вы, наверное, мучились, бедный!

— Папаша мой всегда говорил: «Для нас мученье — тоже ученье».

Агеев, с влажным от смущения лицом, тихонько высвободил руку.

— Обедать пойдем, сестрица? И Джексона захватим с собой.

— Пойдемте все, — весело откликнулась Люся. Уже давно видела, как, войдя в кубрик, Ваня Бородин следит за ней ревнивым настойчивым взглядом.

Негр, обращаясь к Агееву, взорвался залпами гортанных, сливавшихся одно с другим слов. Показал на табурет, с лежащими на нем шилом, складным ножом, обрезками кожи, потом — на Люсины ноги.

— Предлагает сапожки вам починить, — перевел Агеев.