Читать книгу "Десять слов про Китай - Юй Хуа"

Ван Цзе купила мне билет, посчитала, сколько мне причитается, сходила в бухгалтерию и принесла деньги. Мне заплатили за все время в Пекине, в том числе и за развлечения! Возвращаясь на юг с семьюдесятью юанями в кармане, я чувствовал себя миллионером.

Еще Ван Цзе выдала мне справку, что я действительно работал в Пекине над рукописью.

Оказалось, это очень важно. Едва увидев меня, наш главврач спросил: «Где справка?»

Поездка в Пекин прославила меня в родных краях. В истории Китайской Народной Республики я первый житель городка Хайянь, правивший рукописи в Пекине. Уездное начальство решило, что такой талант, как я, не должен тратить молодые годы на вырывание зубов. После долгих согласований и постановки семи печатей меня перевели в райскую обитель — местный Дом культуры.

В первый же день, памятуя о том, что деятели искусств много бывают на улице, я опоздал на работу на два часа — и все равно оказался первым. Я счастливо вздохнул и сказал самому себе: «Вот мое место!» Это самое приятное из моих социалистических воспоминаний.

Несколько лет назад западная журналистка спросила меня: «Как же вы решились оставить хлебную профессию дантиста и стать бедным писателем?» Она не приняла во внимание, что при социализме мы ели из одного котла: зарплата у всех городских жителей была совершенно одинаковая. Разница между зубным врачом и писателем заключалась только в том, что врач был несчастным голодранцем, а писатель счастливым.

Я пишу уже двадцать шесть лет и могу сказать, что мне это нравится. Литературное творчество способствует душевному спокойствию. В книге можно выразить то, чего не выразишь в повседневной жизни. И чем скучнее моя повседневная жизнь, тем богаче литературная.

Панкадж Мишра прислал мне email — из своего дома в Лондоне, или в Дели, или еще откуда-нибудь. Он спрашивает, почему в моих поздних произведениях гораздо меньше жестокости, чем в ранних.

Этот вопрос мне задают уже лет пятнадцать. Критики считают это переломом в моем художественном методе, предлагают самые правдоподобные и неправдоподобные объяснения. Некоторые считают, что дело в моей личной жизни: красавица жена и милый сын поселили мир в моей душе. Часто спрашивают меня об этом и за границей.

Забавно: «нового» Юй Хуа спрашивают о том, куда подевался «старый». Но надо сказать, что после выхода моего романа «Братья» родился третий Юй Хуа. Так считает французский критик Нильс Аль, так считают несколько моих китайских друзей, и я разделяю их точку зрения. Но сейчас второй Юй Хуа будет объяснять пропажу первого, а пропажей второго и появлением третьего я займусь как-нибудь позднее.

Разговоры о переломе начались, когда я опубликовал три романа: «Зов сквозь моросящий дождь» (1991), «Жить» (1992) и «Как Сюй Саньгуань кровь продавал» (1995). Думаю, все предложенные критиками объяснения верны, даже если не имеют ничего общего с моими замыслами. Ведь читатель и критик вправе «вчитывать» в произведение свой собственный культурный и личный опыт. Написание романа — процесс конечный, а восприятие — бесконечный (если это, конечно, хороший роман).

И хотя сейчас я искренне отвечу на этот вопрос, ответ мой будет лишь одним из множества возможных, ответом читателя, а не автора. Да и у меня в голове целый рой ответов. Я выберу из них тот, что кажется мне правильным, но могу и промахнуться.

Расскажу вам историю — это лучшее, что я умею делать. Я верю, что детские впечатления определяют, как сложится жизнь человека. Дальше он лишь меняет на этой картине отдельные штрихи. (Правда, штрихи можно менять в разной степени: наверняка Мао Цзэдун менял их гораздо активней, чем я.) Я пошел в школу в первый год культурной революции, а закончил в последний. Чуть ли не каждый день я видел шествия, «митинги борьбы», сражения между группировками «бунтарей»-цзаофаней, уличные драки. Избитые до крови прохожие стали для меня самым обыденным зрелищем. К тому же отец с матерью были врачами. Мы с братом с утра до вечера бегали по пропахшей лизолом больнице, среди орущих и стонущих, бледных и умирающих пациентов, среди раскиданных повсюду грязных бинтов. Часто родители выходили из операционной в забрызганных кровью халатах и масках звать нас в столовую. Иногда мы вторгались в операционную и смотрели, как отец руками в прозрачных перчатках роется во внутренностях у больных. Заметив нас, он кричал: «Геть отсюда!», и мы тут же испарялись.

Поэтому в написанных мною с 1986 по 1989 год восьми рассказах, по подсчетам профессора Хун Чжигана (монография «Юй Хуа», 2005 год), умирают не своей смертью двадцать девять человек. Днем я писал о кровавых убийствах, а по ночам во сне сам бегал или прятался от убийц. Когда надо мной уже заносили топор, я просыпался в холодном поту и с облегчением понимал, что я в безопасности. Днем я забывал о пережитом страхе и опять писал ужастики. Через три года мои нервы были на пределе, но я этого не замечал и продолжал предаваться жестокому вдохновению. Но однажды мне приснилось, что меня убили. Наверно, от переутомления я не проснулся в последний момент. И этот сон оживил во мне одно воспоминание из реальной жизни.

Несмотря на все кошмары, жить в нашем городке было очень скучно. На расстрел преступников местное население ходило как на праздник. Я уже рассказывал, что тогда всех судили открытым судом: Посередине нашего школьного стадиона ставили убийц, насильников, грабителей и прочих уголовников с досками на шее, а по бокам — помещиков, правых элементов, бывших и действующих контрреволюционеров. Преступники, опустив голову, слушали громовую речь обвинителя, которая завершалась приговором. В президиуме сидели члены уездного революционного комитета. Если преступник был связан, а за ним стояло двое грозных солдат с винтовками, это означало высшую меру наказания.

В детстве я часто бывал на этих мероприятиях. Обвинительная речь кончалась нескоро: сначала шли цитаты из председателя Мао и классика современной литературы Лу Синя, потом что-то длинное и нудное из «Жэньминь жибао», потом описание преступления, и только когда у меня уже совсем затекали ноги, из динамиков звучало восемь главных слов:

«Приговаривается к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно!»

Во времена культурной революции не существовало ни апелляций, ни адвокатов — мы даже не знали, что это такое.

Сразу после оглашения приговора солдаты затаскивали парализованных страхом осужденных на грузовик и конвоировали их к морю. За грузовиком бежала и ехала на велосипедах толпа.

Я с ужасом смотрел на багрово-черные руки преступников. Став зубным врачом, я узнал, что это гангрена, — из-за того, что руки туго связывали за спиной и надолго так оставляли, в них прекращалось кровообращение. Руки умирали еще до расстрела.

У нас расстреливали на северном и южном пляжах. Мы, дети, не успевали за грузовиком, поэтому, едва начинался суд, заранее бежали к морю занимать хорошие места. Иногда мы не угадывали пляж и пропускали расстрел.

Несколько раз мы наблюдали расстрел вблизи. Солдаты оцепляли место казни, один из них пинком заставлял осужденных встать на колени, отходил так, чтобы его не забрызгала кровь, и стрелял в затылок. Если человек не умирал сразу, его добивали. Страшнее всего выглядел перевернутый труп: сзади входное отверстие было маленькое, а спереди пуля проделывала дыру размером с плошку, из которой мы ели дома. От вида кровавого месива на месте лица и лба меня колотило, И вот мне приснилось, что я такой преступник. Я матерый убийца. По бокам стоят помещики и контрреволюционеры. Но нашего опального писателя, о котором я рассказывал, нет. На меня смотрит черная толпа. Из динамиков грохочет обвинительный приговор, и наконец звучат слова: