Читать книгу "Медовый месяц в Париже - Джоджо Мойес"

А затем, что-то сказав хозяину заведения, она вышла из бара навстречу голубоватому рассвету. Я сидела, пытаясь переварить ее слова и чувствуя безмерную усталость, а вместе с тем и глубокое облегчение.

Я попросила пожилого официанта принести счет. Однако он, пожав плечами, сказал, что мадам Лаура уже все оплатила, и как ни в чем не бывало продолжил вытирать стаканы.

Когда я поднялась по лестнице, в квартире было очень тихо. Значит, Эдуард уже спит. Ведь когда мой муж был дома, то являл собой постоянный источник шума: он или пел, или свистел, или заводил граммофон, причем так громко, что соседи начинали раздраженно колотить в стенку. Воробьи чирикали на веточках плюща, увивавшего наш дом, отдаленный стук копыт по булыжной мостовой говорил о том, что город постепенно просыпается, однако в квартирке на улице Суффло в доме номер 21а царила абсолютная тишина. Я старалась не думать, где пропадал Эдуард и в каком состоянии духа находился, а просто сняла туфли и поднялась по лестнице, шаркая ногами по деревянным ступенькам. Мне не терпелось лечь рядом с Эдуардом в постель и прильнуть к нему. Я собиралась сказать ему, что сожалею, что я его обожаю, что я круглая дура. Что я снова стану той женщиной, на которой он женился.

Сгорая от нетерпения, я тихонько открыла дверь квартиры. И мысленно представила себе, как Эдуард лежит на скомканных простынях в супружеской постели, как сонно приподнимает одеяло, чтобы пустить меня к себе под бочок. Но когда я, поспешно стягивая с себя пальто, заглянула в спальню, Эдуарда там не было.

Я неуверенно прошла мимо кровати в мастерскую, мои нервы были на пределе, ведь я не знала, какой прием меня ждет.

– Эдуард? – позвала я, но ответа не последовало.

Мастерская была тускло освещена обгоревшими свечами, которые я перед уходом в спешке забыла погасить, из длинного окна просачивался холодный утренний свет. Судя по стоявшему холоду, огонь давным‑давно погас. В дальнем конце комнаты спиной ко мне стоял Эдуард, в одной рубашке и свободных штанах, и смотрел на картину на мольберте.

Я замерла на пороге, глядя на мощную спину и густые темные волосы своего мужа. Он обернулся, в глазах промелькнула тревога – какой еще сюрприз приготовила его дражайшая женушка? – и этот взгляд ранил меня в самое сердце.

Тогда я, с туфлями в руке, подошла к нему. Всю обратную дорогу домой я представляла себе, как брошусь в его объятия. И ничто не сможет мне помешать. Но, оказавшись в этой сумрачной, притихшей комнате, я вдруг почувствовала непонятную робость. Я остановилась возле мужа и, не спуская с него глаз, повернулась к мольберту. Женщина на картине наклонилась вперед, лицо искажено глухой яростью, темно-рыжие волосы завязаны свободным узлом, совсем как у меня накануне вечером. Поза женщины говорит о напряжении душевных сил, о затаенной обиде, а в том, что она отказывается смотреть на художника, кроется молчаливый протест.

У меня комок встал в горле.

– Это… шедевр, – прерывающимся голосом произнесла я.

Он оглянулся, и я увидела, насколько он измучен, веки набрякли и покраснели то ли от недосыпа, то ли от чего-то еще. И мне захотелось поскорее стереть следы печали на его лице, взять назад свои слова, поднять ему настроение.

– Ох, я была такой глупой… – начала я, но он не дал мне договорить, притянув к себе.

– Софи, не покидай меня! Больше никогда, – хрипло прошептал он мне на ухо.

Мы не разговаривали. Мы молча стояли, не в силах разжать объятия, словно встретились после долгой разлуки.

Его голос дрожал от переизбытка чувств.

– Мне пришлось написать твой портрет, потому что тебя не было рядом, а это единственный способ вернуть тебя.

– Я здесь, – прошептала я и, ласково запустив руки ему в волосы, наклонила его голову к своему лицу так, чтобы наше дыхание смешалось. – Я тебя больше не покину. Никогда.

– Мне хотелось написать тебя такой, какая ты есть. А получилась сердитая, несчастная Софи. И тогда я подумал: «Это я виноват в том, что она несчастна».

Я решительно покачала головой:

– Нет, это вовсе не ты, Эдуард. Давай забудем эту ночь. Ну пожалуйста.

Он отодвинул от меня мольберт:

– Тогда я не стану заканчивать картину. И вообще не желаю на нее смотреть. О Софи… Прости. Мне так жаль…

И я поцеловала его. Я поцеловала его, вложив в поцелуй всю силу своей любви. Этим поцелуем я хотела сказать Эдуарду, что люблю его до умопомрачения, что жизнь до встречи с ним была серой и унылой, а будущее без него представляется черным и беспросветным. Я хотела сказать, что люблю его безоглядно, чего сама от себя не ожидала. Люблю своего мужа. Своего красивого, непростого, талантливого мужа. Но мои чувства к нему были настолько безбрежными, что у меня не хватило слов их описать.

– Пойдем, – наконец произнесла я и, взяв его за руку, повела к постели.

Уже позже, когда нашу улицу оживили звуки позднего утра, торговцы фруктами начали бойкую торговлю, а в открытые окна проникли соблазнительные ароматы крепкого кофе, я оторвалась от Эдуарда и встала с постели, до сих пор чувствуя на губах терпкий вкус его поцелуев, а на спине – холодные струйки пота. Я прошла в мастерскую, разожгла огонь и, покончив с делами, остановилась перед мольбертом. Пристально вгляделась в портрет, в деликатные контуры ее тела, в тонко подмеченную художником интимность момента, в идеальное отражение внутреннего мира женщины, то есть меня, на картине. И тогда я повернулась к Эдуарду:

– Знаешь, ты непременно должен закончить картину.

Приподнявшись на локте, он сонно сощурился:

– Но ты тут такая… несчастная.

– Возможно. Но это правда, Эдуард. А ты всегда показывал правду жизни. В том-то и состоит твой великий талант. – Я сладко потянулась, купаясь в нежном его взгляде. – И если честно, на нашем пути будет все. И размолвки, и плохое настроение. Ведь медовый месяц не может продолжаться вечно.

– Нет, может, – ответил он, а когда я прошлепала босыми ногами по полу обратно к кровати, привлек меня к себе и грустно улыбнулся. – Он может длиться столько, сколько мы пожелаем. И как хозяин этого дома, я постановляю, что отныне и навеки веков каждый день нашего брака будет медовым месяцем.

– Покорно повинуюсь воле своего мужа, – вздохнула я, уютно устраиваясь возле него. – Мы попробовали и поняли, что размолвки и плохое настроение нас решительно не устраивают. А я в свою очередь торжественно клянусь сделать все, чтобы превратить нашу семейную жизнь в сплошной медовый месяц.

Мы лежали в умиротворенной тишине, я закинула на него ногу, ощущая жар мускулистого тела и приятную тяжесть мощной руки. Мне еще никогда в жизни не было так хорошо. Я вдыхала мускусный запах его кожи, слушала, как бьется его сердце, и расслаблялась. Наконец я почувствовала, что начинаю потихоньку задремывать, словно уплывая в светлую даль на пушистом теплом облаке. И тут Эдуард снова заговорил.