Читать книгу "Вена, операционная система - Андрей Левкин"

Раз уж в этом тексте внутри еще и частный путеводитель, то вот описание Нашмаркта: это постоянно действующий продуктовый рынок с положенными ему лавками. Имеются также и харчевни, разного сорта. Они стоят вне зависимости от своего ранга, где уж какая оказалась. Есть даже почти шикарные. Хорошо кормят во всех, но вот по воскресеньям не работает ни одна. Еще проблема с туалетами, уличный вечно сломан/закрыт, а в харчевнях удобств нет. Ну, ни в одной из трех, где я бывал.

Блошиный Нашмаркт оказался мероприятием очень массовым. Что ли восемь рядов столиков-лотков уходили вдаль не менее чем на полкилометра, начинаясь от станции Кеттенбрюккенгассе и, надо полагать, до того места, где река Вена появляется из-под земли. Да, тут решена физиологическая проблема Нашмаркта: есть тут туалет, на входе в метро.

Вниз по реке к Карсплац – продуктовый Naschmarkt, вверх – Flohmarkt. Сколько там народу, торговых мест и много ли предметов – сразу не поймешь, вокруг людей столько, что они не то что загораживают перспективу, а продвигаться сложно. И все это блестит, поскольку на лотках много различного стекла – посуды, хрусталя, картин, упакованных в стекло, – а солнце резкое. Еще и металлические поверхности, да и пластмасса блестит не хуже стекла. Что до разложенных вещей, то доминирует обычный для блошинок временной отрезок, с конца XIX века по шестидесятые прошлого. Или даже свежее, но это уже специальные предложения: например, стол, накрытый синей скатертью, на нем плотно разложены сияющие хирургические инструменты. Нет, 1960-ми не заканчивалось; видимо, с тех пор время пошло быстрее, и совсем старьем уже выглядели и диски с компьютерными играми чуть ли не первого поколения для PlayStation, и игрушки семидесятых – явно связанные с мультсериалами. Или вот зачем-то была ксерокопия филармонической программки юбилейного вечера Караяна, случившегося вообще год назад.

Все это очень мило, а массовость, как одушевленных лиц, так и неодушевленных предметов, затягивала в себя: так можно утонуть, например, в куче зерна, не говоря уже о горе снега. Скорее все же первое, учитывая повышение моей температуры – то ли простудное, то ли от физического трения с многочисленными венцами, между которыми надо было протискиваться (рассматривают экспонаты внимательно и неторопливо; а может, приходят именно затем, чтобы потолкаться, – где такой телесный контакт у них тут еще возможен). Надо полагать, температуру подогревали и эманации выложенных здесь штук. Ход мыслей, которые начались в пансионе, хотя и был немного сбит дорогой, но продолжился, теперь уже намереваясь уйти в принципиально тупую глубину с обязательной для нее бессмысленностью, но ведь именно это и вызывает самые сильные чувства у любого мыслящего существа. Что может быть тупее, чем думать о ходе времени и его необратимой силе, глядя на выкладки блошиных рынков?

Ах, в пансионе возникали строгие и красивые мысли, а здешние уже походили на резиновых надувных лягушат. Условно зеленый лягушонок, к нему приклеен тонкий шланг, на другой стороне которого – помпочка рода клизмы. Давишь на нее, лягушонок подпрыгивает, желая привлечь к делу методику В. Беньямина и классифицировать возможные опции данного места:

– Здесь можно приобрести себе дополнительную память. Купить, например, бытовую финтифлюшку, а потом – будто она всегда была твоя.

– Также здесь лежит вполне сконцентрированное как таковое (см. выше про временной диапазон вещей). Как его забрать себе – неведомо, но то, что оно тут лежит, – все равно хорошо.

– Просто объекты искусства, сделавшиеся таковыми уже и по причине своей невоспроизводимой теперь чудаковатости. Тут та-а-акие странные пепельницы, например: совершенно разлегшаяся на боку худая и длинная серебряная дама в бальном платье, которое – аккуратно разложенное – и является местом, куда стряхивать пепел.

– Некоторые из предметов представляли чувства и отношения, которые теперь не найдешь, да и не понять. Например, обычные плюшевые звери, но – с такими выражениями морд, которым трудно поставить в соответствие какую-либо из известных эмоций. Может быть и так, что сделаны-то они были понятными, а уже процесс неконтролируемого старения добавил их лицам неизвестные чувства.

– Беньямин как таковой: дополнение к его искусству в эпоху технической воспроизводимости. Предметы, будучи когда-то тиражными, со временем перестали ими быть – основные тиражи канули, а сохранившиеся экземпляры стали уникумами.

– Чисто прикладная сторона дела: какие-то штуки могли вполне пригодиться в быту, да еще они и красивые.

– Просто игрушки-метки: не так что восстанавливая бывшие чувства из окислов с помощью какой-нибудь из них, но чтобы отмаркировать ими возможные новые чувства.

Семь пунктов. Иначе говоря, пространство в рамках выставленных в нем отношений расслаивалось сразу на семь смысловых вариантов себя, в каждом из которых все было по-своему. В каких-то точках эти слои могли совпадать: одна и та же штука годилась для ложной памяти, но была полезной практически. Или же нечто, выражавшее отсутствующую ныне эмоцию, могло стать уместным маркером нового чувства. Даже непонятно, что интереснее – штуки, в которых сходились сразу пять – семь вариантов, или такие, где работает только один. Но еще и возникающие сочетания: альбом по BD/SM (Das ultimative BD/SM Lexikon von A – Z, «более 7000 ключевых слов, свыше 800 иллюстраций»), рядом с ним распятие; причем оно почему-то в рамке и застекленное, а стекло выпуклое, создает объем и запотело изнутри, будто дышит.

Торгующие находились в отрыве от того, что продавали. Тут были выложены свойства без людей. А общий смысл состоял не в том, чтобы все это продать. Что ли городское бессознательное выталкивало эти предметы на общее обозрение, чтобы показать, что все эти вещи, а следовательно, и их время в городе еще присутствуют. Выставленные свойства были внутренностями памяти, явно не принадлежа тем, кто их тут продавал, стоя возле: очевидный пример того, что субстанцию – в силу ее шизофренической склонности постоянно застывать в любой дурацкой форме – следует осаждать, формировать и выдавать в виде фигурок, каких угодно. Так из личного она и переходит в общее, являясь в то же время элементом большой субстанции – которая не так чтобы нависала, но присутствовала тут же, неподалеку. Так что субстанция вовсе не предназначается лишь изощренным умам, она действует помимо всех и через кого угодно.

С поправкой на махистскую тематику, состоящую также из ощущения фан-де-сьёкля, который сто лет назад было принято переживать, думая о бездне, можно говорить, что все распалось на части. Эти части опять распались на дальнейшие части, и уже не осталось ничего, что можно было бы охватить каким-нибудь понятием в соответствии с Гофмансталем, хотя предметы были и из его времени. Что говорил Гофмансталь? «Между разными Я (разными людьми) едва ли можно обнаружить более существенные различия, чем те, что наблюдаются в одном и том же человеке, при сопоставлении разных лет его жизни». Тут возникает предположение, что проблемы фан-де-сьёкля в такой трактовке (имея в виду и Маха на тему утраты цельного «я», что их так мучило) могут прямо следовать из Арчимбольдо, венского жителя. В мае 2008-го в Художественном музее чуть ли не половина этажа была отведена под его многочисленные составные опусы. А ведь они, эти авторы, с детства в этот музей ходили, вот и отложилось в силу детской некритичности.