Читать книгу "День собаки - Каролина Ламарш"

И я жду, когда это случится. Жду мужчину. Например, архитектора, который увезет меня от мамы, чтобы где-то далеко построить собственный дом. И если он не придет, тогда я сама отправлюсь в путь. Пойду, не задумываясь, как тогда я схватила руку мужчины на обочине автострады. Мама осталась в машине, а я подошла мужчине в черной водолазке и молодой женщине в красном, которые, как и я, остановились из-за собаки. Чуть дальше стоял какой-то тип около своего грузовика, еще один, немного странный, сидел рядом с велосипедом. Мужчина, стоявший возле меня, был в преклонном возрасте, почти старик, на вид крепкий. Я бы хотела такого мужчину: без нежности, чтобы он заставлял меня работать и никогда ко мне не прикасался. Никто и никогда не должен ко мне прикасаться, потому что мое тело слишком жирное и податливое; он должен обращаться со мной жестоко: любить меня, но при этом морить голодом, бить каждый вечер, чтобы я крепко спала. Изможденная, я выглядела бы красивой: лицо, покрытое синяками, огрубевшая плоть на выпирающих костях. Я представляю, как сплю, раздвинув ноги, а он овладевает мною. Он будет овладевать мною каждую ночь, по нескольку раз, а я ничего не почувствую.

Иногда, когда я с мамой, я представляю себя мертвой. Я сижу за столом напротив нее или рядом с ней в машине и словно присутствую на собственных похоронах, как присутствовала на похоронах папы. Только на моих похоронах никто не грустит, никто не печалится, даже мама. Может быть, она даже довольна — одной проблемой меньше. Теперь, когда я думаю, что та собака умерла, мне видится несчастное животное на обочине автострады, псина, о которой никто не позаботится, к которой проявят не больше интереса, чем к мешку с песком. Я представляю, как еду в папиной машине на большой скорости, приближаясь к собаке. У мамы, конечно, в руках карта, у меня — руль и я могу делать все, что захочу. Потом я останавливаюсь, она остается внутри со своей дурацкой картой, она не хочет садиться за руль, брюзжит и ненавидит меня. А я хочу увидеть мертвую собаку. «Этот пес потерялся, — говорю я маме, — и хозяин отчаянно разыскивает его, нужно узнать, чей он». — «Нет, — отвечает сердито мама. — Эту собаку бросили, она ничего не стоит, это всего лишь остов, никто ее не ищет и никогда не будет искать». Тогда я перестаю ее слушать, перехожу автостраду, рискуя погибнуть под колесами и стать такой же неподвижной, как труп собаки. Приблизившись к нему, я вижу кровь, боюсь подойти ближе и взяться за ошейник, чтобы отыскать на нем имя хозяина. Я не сразу решаюсь перевернуть окоченевшее окровавленное тело, чтобы рассмотреть ошейник. И злюсь на себя из-за этого. Тогда я спрашиваю себя, почему мама думает, что хозяин собаки не огорчится из-за ее исчезновения. И это наводит меня на мысль о том, что если я умру, то мама не расстроится. Она хочет быть равнодушной, потому что больше не желает видеть кровь и все такое, ей уже хватило с папой, так что ни для чьей крови места в ее жизни уже не осталось. Я же верю, что хозяин будет искать свою собаку и его душа не успокоится до тех пор, пока он не узнает о судьбе своего питомца. Наконец сквозь грохот машин я иду к мертвой собаке, переворачиваю ее и вижу имя «Анна». Это сучка. Ее зовут Анна, как и меня. Я пойду и скажу людям, что Анна умерла, кто-то поведает мне о том, что это была самая преданная собака в мире, умное и чуткое животное, кто-то заплачет, кто-то откажется поверить в ее смерть, кто-то напишет книгу об Анне и ее смерти.

А пока собака, возможно, еще жива. Как она бежала! Потом неожиданно отклонилась от своего маршрута, от центральной разделительной насыпи, резко свернула и бросилась прямо на нас, наперерез трем потокам движения. Больше всего нас поразило то удивительнейшее самообладание, с которым она на бешеной скорости петляла между машинами, словно какой-то высший инстинкт повелевал ей спасти свою шкуру. Я взвыла и схватила за руку мужчину в черном. Он стоял рядом и, как и я, смотрел на собаку. В тот момент я больше не думала об опасности, которая грозила водителям и пассажирам. Все, чего я боялась, — увидеть кровь собаки, ее агонию. Я не хотела стать свидетелем того, как ее собьет машина, и все же не могла отвезти взгляд своих наивных, как у зверька, глаз. Мои пальцы сжимали руку незнакомца так сильно, что, казалось, вот-вот раздавят ее. Вся жестокость, вся моя жестокость вцепилась в руку этого мужчины. Рядом с нами истерично кричала женщина в красном плаще: «Ко мне! Ко мне!» Завидев нас, собака резко свернула в сторону и побежала вдоль обочины — мимо дальнобойщика, мимо того типа, который сидел рядом с велосипедом. Я увидела, как водитель грузовика склонился над велосипедом, как молодой человек приподнялся и снова упал. Собака бежала как оглашенная, машины гудели, склон и кустарники делали ей спасительные знаки, женщина продолжала кричать «Ко мне! Ко мне!», но собака ничего не видела, она не повернула к нам, не устремилась в деревню, она, не сбавляя темпа, растворилась за горизонтом.

Мужчина, что стоял рядом, посмотрел на меня с добротой, которая не предназначалась ни мне, ни моим пальцам, инстинктивно вцепившимся в его руку, с жестокой одухотворенной добротой, которая ни в ком не нуждалась. Он сказал: «Я позвоню» — и скорым шагом направился к ближайшему телефону, который находился в сотне метров. Я мельком взглянула на женщину в красном: она плакала, крепко прижимая руки к груди, словно хотела задушить себя. Я было направилась к ней, но тотчас поняла, что ей я тоже не нужна. Слишком она красивая, чтобы в ком-нибудь нуждаться. Тогда я вернулась в машину, и мама сказала мне: «Ничего не поделаешь». Бедная мама, подумала я и почувствовала, что после этих слов я освободилась. Я больше не буду ее ненавидеть, бороться с ней, мне стало жаль ее. Бедная мама, она не знает, что все еще можно сделать, даже если надежда тает на горизонте, словно тень загнанного зверя. Я прижимаю собаку к себе и шепчу: «Давай, Анна, я с тобой, ты спасешься, моя красавица, моя храбрая». Я среди всех этих людей, беспокоящихся и якобы зовущих на помощь, я одна несу Анну в своем сердце. У меня теперь такие же сильные мышцы, как у нее, безошибочный инстинкт ведет меня, я знаю, что она справится, знаю. Я не плачу, исчезли слабость и немота, открылось второе дыхание, у меня теперь стальные мышцы и воля, которая вытащит меня из этого ада. И терпения у меня хватит, чтобы бежать, пока не появится выход. Люди будут кричать, глядя, как я убегаю с автотрассы. Словно высший инстинкт уверенно поведет меня, не оставляя позади ничего, кроме удивленных и взволнованных возгласов. Я так прекрасна в этом беге: стройные длинные ноги, умное и спокойное лицо, уравновешенная сила. Я осознаю, что могу умереть, но бегу, к жизни ли, к смерти ли, одинаково уверенно. Я бегу в поисках своего хозяина, мужчины моей жизни, того, кто всегда любил и любит меня, понимает, ищет и войдет скоро в тот туннель, который отворяет мой папа — вверху или внизу, где бы он ни был, — своими длинными, худыми руками, простертыми вперед, как у сфинкса. Мой бег вызовет всеобщее восхищение, и, даже если я умру, тот мужчина все равно обратит на меня внимание. Ибо, увидев столь храбрый бег и мое безжизненное окровавленное тело на обочине автострады, он подойдет ко мне, и, пересилив свой страх, осторожно повернет меня и прочтет: «Анна». И узнает, что я умерла, пытаясь соединиться с ним.