Читать книгу "Повелитель снов - Масахико Симада"

Катагири говорил мне, что мои родители были японцами, но я никогда не зацикливался на своем японском происхождении. В Нью-Йорке я считал себя просто азиатом. Впервые становишься японцем, только почувствовав себя им. Не слишком ощущая себя японцем и не имея запутанного прошлого, связанного с Японией, я, в отличие от моего босса, не испытывал ненависти к японцам. Боссом я называю своего приемного отца Катагири; если охарактеризовать его в двух словах, то он один из японских иммигрантов. Со времен Второй мировой войны стал убежденным противником Японии и после эмиграции в Америку ни разу не ступал на японскую землю.

Я вырос на его рассказах о Японии, но страна, жившая в его сознании, оказалась слишком далека от той Японии, где я был сейчас. Ненависть к нынешней Японии – к ее земле, народу, деньгам и конституции – родила в нем другую Японию, которая существовала только внутри него самого. В его Японии, разумеется, не было ни земли, ни народа, ни денег. Был только глава государства и конституция, суть которой – «умение главы государства управлять обществом». Я захотел увидеть Японию собственными глазами, чтобы у меня сложился свой взгляд на эту страну, отличный от его. Так я оказался в Токио. Еще я думал, что не смогу понять Японию Катагири, не зная настоящей Японии, которая находится по другую сторону Тихого океана.

– Поедешь – только разочаруешься. Брось ты эту затею, – Катагири почему-то упрямо пытался остановить меня. Но у меня были свои планы, и я уже жил самостоятельно, отдельно от него, поэтому проигнорировал его предостережения.

Честно говоря, у меня не было конкретных дел в Токио. Только смутные планы подзаработать иен – самую сильную на тот момент валюту – и пожить в каком-нибудь городке Юго-Восточной Азии или Европы. К тому же три года назад мои условия жизни в Нью-Йорке ухудшились по причинам личного характера, и я оказался перед необходимостью на какое-то время уехать оттуда. Причины личного характера всегда попахивают плотью или деньгами, в моем случае отношения с женщинами и друзьями принимали слишком запутанный оборот.

До приезда в Токио я выполнял в Нью-Йорке самую разнообразную работу. От природы я был разбросан, не мог полностью отдаться одному какому-то делу, постоянно менял место работы, ища более выгодное, а в результате занимался всякой ерундой. Подобный стиль жизни сохранился у меня и в Токио.

Закончив работать «ребенком напрокат», я стал изучать скульптуру в Колумбийском университете, где мне светила самая высокая стипендия (хотя это ужасно жмотный универ). Я показал неплохие результаты и поступил в магистратуру, но у меня не было ни малейшего желания становиться скульптором. И я решил стать скульптором человеческой души. Хотя это и звучит высокопарно. Зная японский и разбираясь в тенденциях современного искусства, я смог заняться отправкой молодых художников на японский рынок. Но и здесь недолго задержался – по рекомендации одного художника, с которым мы подружились, получил стипендию и полгода развлекался в Берлине. Вернувшись в Нью-Йорк, я в основном выполнял различные поручения группы художников. Чем я только ни занимался: подменял кого-то на свиданьях, ассистировал в работе, помогал продавать картины в галереи, готовил вечеринки и убирал после них, даже сидел с кошкой приятеля, когда того не было дома. Потом мне захотелось больших гонораров, и я расширил свою сеть от мира изобразительного искусства до мира кино и телевидения. Работа, связанная со съемками японских программ, была самой хорошо оплачиваемой, но и самой скучной и раздражающей. По сути я был мальчиком на побегушках, но это называлось «деятельностью по координации», которая состояла в подготовке интервью и выборе мест для съемки, переговорах, сборе материала, а, кроме того, я выполнял роль переводчика. Словом, должность няньки японской съемочной группы.

Бегая по поручениям, теряешь уйму времени. Официальные и личные отношения смешиваются, никакой частной жизни не остается. Какое уж тут деловое общение, если клиент может стать и другом, и любовником. Дома почти не бываешь, случается, проснешься утром и не сразу поймешь, где ты. Из квартиры приятеля – на съемки, из офиса или студии клиента – домой к возлюбленной, из ресторана – в гостиницу, а потом в бар. И раз или два в неделю возвращаешься из супермаркета к себе домой.

Я устал до изнеможенья. В работе такого рода придерживаться плана невозможно. Поэтому устаешь больше, чем предполагаешь. Я понял, что мой организм перестанет справляться, если я останусь жить в городе, где можно стать другом или любовником кому угодно. В то время у меня были три женщины с одинаковыми именами. Сьюзан с верхнего Истсайда, Сьюзан из Сохо, Сьюзан из Бруклина. Я различал их по месту работы и по голосам. Сьюзан из Эн-Эйч-Кей,[29]Сьюзан-критик, Сьюзан-актриса. Я никогда не называл их по фамилиям. И все же часто путался, говоря с ними по телефону. Например, сообщал Сьюзан-актрисе: «Знаешь, прочитал твою новую книжку про СПИД, очень интересно».

Мне все обрыдло. Захотелось обнулить стрелки. Разве это не веская причина, чтобы уехать в Токио? Уставшие тело и мозг могут породить единственный вывод:

Больше свободы!

Первый месяц Токио сверкал для меня всеми красками – таким видит мир больной, идущий на поправку. Да мне и надо-то было немного: лишь бы ничто не напоминало Нью-Йорк.

Таковы были мои первые впечатления от Токио. В незнакомом месте любой превращается в играющего ребенка. Я садился в метро на линию Гиндза с путеводителем в руке. Начинал свою экскурсию с Сибуя, потом Харадзюку, Акасака-мицукэ, Гиндза, Уэно, Асакуса – я совершал набеги на основные точки города. В выходные на Харадзюку было полно слоняющихся без дела школьников средних л старших классов, которые любезно рассказали мне, где и что можно купить подешевле. На Акасака-мицукэ я смешался с приглашенными на прием в отеле, поел и попил в свое удовольствие, завел знакомства. На Гиндзе подружился с цветочницей, поцапался с владельцем галереи. В парке Уэно я поспал днем в окружении бомжей и влюбленных парочек, а в Асакуса меня приняли за торговца наркотиками. За оранжевой линией – красная. На линии Маруноути моя атака начиналась с Синдзюку. В Огикубо я поел лапши и куриных шашлычков, в Накано заблудился, в Ёцуя полицейский проверил у меня документы, в Тяномидзу я рылся в букинистических книгах, а потом ел гречневую лапшу, стоя в забегаловке вместе с учениками подготовительных курсов. В Икэбукуро в парке я вел непристойные беседы с филиппинками.

Так я провел две недели после приезда в Токио. Затем по рекомендации одного японца я стал спецкором еженедельного журнала, преподавал английский на курсах, короче, прошло полгода, и моя жизнь в Токио перестала отличаться от той, что была в Нью-Йорке. Но образ жизни в Нью-Йорке и в Токио отличался, как Венера – от Меркурия. В Нью-Йорке я жил, подчиняясь абсолютной случайности, и от этого моя повседневная жизнь в значительной мере приобретала налет приключения. Вполне вероятно, что завтра меня придушит сбрендившая от ревности Сьюзан или внезапно зайдет с приятелем спор о религии, мы разругаемся вдрызг и прекратим всякое общение друг с другом. Или по дороге из дома любовницы в гостиницу меня прикончит какой-нибудь сумасшедший. Или вдруг мне взбредет в голову отправиться в экспедицию на Южный полюс (мне на самом деле как-то предложили пойти поработать массовиком-затейником на танкер). В Токио по сравнению с Нью-Йорком больше людей, но все они – полные придурки. Головы черные (или белые, или гладкие), на улицах и в электричках полно лиц с уснувшим выражением. На поверхностный взгляд все каждый день двигаются, суетятся, но копни чуть поглубже – и увидишь мир ровной и гладкой тоски. Вот что такое Токио. Чтобы выжить, здесь нужно иметь как минимум две морали. Первая – находить в гладком мире неровности и шероховатости. То есть искать друзей и любовниц, которые и есть эти неровности. И еще одна – не считать Токио скучным городом. По крайней мере, находясь в Токио, стараться полюбить его.