Читать книгу "Дверь в глазу - Уэллс Тауэр"

Но он сидел за столиком и выглядел прекрасно, особенно в сравнении с партнером, толстым шахматным жуком, чье лицо имело зеленоватый цвет кровельной плитки. Он был пострижен и аккуратно причесан вокруг прогалинки над высоким лбом. На нем была чистая белая рубашка с вишневым галстуком, а поверх — пальто, которого я прежде не видел: по колено, цвета устрицы, замшевое с воротником черного меха — пальто на какого-нибудь царя Дикого Запада.

Я не сразу подошел к отцу. Остановился шагах в четырех и стал смотреть, как он играет. С такого расстояния нельзя было догадаться, что с ним неладно, хотя позиция была проигрышная: его король на нижней горизонтали зажат двумя слонами и конем. Отец поднял руки и сказал что-то жуку. Они долго и громко смеялись, словно старые друзья, и меня это обрадовало. Он всегда обожал незнакомых, относился к ним без опаски — один из его талантов. Мастер случайных встреч, он попытался бы заговорить на языке какаду, если бы тот приземлился рядом. Он пожал руку противнику, и они стали заново расставлять фигуры.

Пока не началась игра, я подошел к нему.

— Папа, — сказал я и сразу пожалел об этом.

Удовольствие сошло с его лица, и взгляд затуманился подозрительностью. Он слегка съежился, видимо, признав во мне не сына, а какую-то забытую личность, явившуюся из прошлого, чтобы приставать к нему.

— Папа, я Берт.

Он поднес палец к уху.

— Не слышу.

— Я Берт. Твой сын.

Эта новость вызвала у него знакомый тик — дрожащую антизевоту, которая нападала на него в моменты растерянности. Движение челюсти за сжатыми губами рождало иллюзию, что у него отсутствуют зубы.

— Да, да, рад тебя видеть, — сказал он.

Он протянул руку и скользнул пальцами по моему животу, словно желая убедиться, что я не привидение. Потом нервно оглянулся на жука, как будто важнее всего сейчас было не выдать постороннему тайну своего умственного угасания.

— Берт, Уэйд, — грубовато произнес он, показав на толстого, который скреб ворс на затылке грязным ногтем.

— Дуэйн, — сказал тот.

Я пожал ему руку — несмотря на холод, выделявшую лихорадочный жар. Он улыбнулся. Передний зуб был сколот наискось — маленькая серая гильотина.

— Уэйд за шахматной доской — убийца, — сказал отец. — Убийственный тактик. Но подожди, Берт, я вернусь из этой сечи со щитом.

— Вы настоящая акула, Роджер, — сказал Дуэйн. — Я только маленькая рыбка, откусываю по чуть-чуть, когда удается.

Отец сердито смотрел на доску. С его стороны стояли черные.

— Ну-ка, постойте, мои — белые.

— Угу, Родж. Вы прошлый раз играли белыми. Не думайте, что я забыл. У меня память, как стальной капкан.

— Будь по-вашему. Ударьте по часам.

В небе свирепо набухали грозовые тучи, но отец не обращал на них внимания. Он склонился над доской, повернув ко мне широкую спину в замше.

Я увидел мачеху возле сухого фонтана, где она наблюдала за молодыми людьми, снимавшими фильм. Я оставил свой чайник у ног отца и рысцой подбежал к ней.

С тех пор как я видел Люси последний раз, она постарела и выглядела еще более усталой. «Леди» — вот какое слово пришло мне на ум; в этом слове соединились редкие сухие волосы, печеночные пятна на щеках, звякающие браслеты и помада тревожно кораллового цвета, заползающая в тонкие, как волос, морщинки. Правый глаз у нее был красный и слезился. Мы обнялись. На ней была парчовая шаль и черная блузка, такая тонкая, что я почувствовал гусиную кожу на ее твердых руках.

— Давно он тебя тут держит? — спросил я.

— Три часа. Думаю, они с этим толстым скоро пойдут и заключат гражданский брак.

— Мы уходим. Я его утащу.

— Не надо. У меня только тело мерзнет. Он счастлив. Пусть поиграет.

Я показал на ее глаз.

— Ты выпила, Люси? Немного навеселе?

— Здоровенная иранская баба из моей волейбольной команды. Ткнула меня пальцем в глаз. Теперь все двоится.

Я посочувствовал ей. Люси пожала плечами.

— Пиво оттягивает.

Люси перевела взгляд на маленькую киногруппу. Эпизод строился на одном спецэффекте: худой парень в жилете из зерен, приклеенных к голой груди, должен был подвергнуться нападению голубей. Камеры были наготове, но голуби не желали сотрудничать. Много зерен падало на землю, и птицам незачем было склевывать с него.

К нам подошла девица с жидкими волосами, в заляпанных краской джинсах. На своей рубашке она написала маркером «Продюсер».

— Вы у нас в кадре. Не могли бы отойти? — сказала она, глядя на Люси так, словно была оскорблена ее косметикой и блестящей шалью.

— Да, приблизительно, — сказала Люси.

— Простите? — сказала девушка.

Могла начаться перепалка, но тут раздались крики отца, такие громкие и взволнованные, что я подумал, будто на него напали.

Мы побежали к нему, но это была ложная тревога. Он выиграл партию, только и всего. Когда мы подошли, он все еще был в экстазе от своей победы.

— О, господи! — восклицал он. — О, боже, до чего же это приятно!

— Да, Роджер, вы мне устроили темную, — сказал Дуэйн. — Ну что, еще одну? На десятку?

Но отец еще не вполне насладился моментом.

— К черту оргазмы, — размышлял он, наклонившись к столу. — Куда им до ладейного окончания? Ей-богу, Уэйд, отчего это? Отчего такая радость — обыграть кого-то в шахматы?

— Музыка, — сказал жук. — Искусство и всякое такое. Ну — по десятке?

Поднялся предгрозовой ветер, и отец посмотрел на кружащиеся в воздухе листья платана. Мех воротника шевелился под его подбородком.

— Как тебе его пальто? — спросила меня Люси. — Он увидел его в витрине «Барни». Тысяча восемьсот долларов.

Отец взглянул на нас и снова повернулся к Дуэйну.

— Фишер сказал: «Шахматы — это жизнь», — объявил отец.

Дуэйн провел языком под губой.

— Фишер много чего говорил, — ответил он. — Говорил, что у него в зубах живут маленькие евреи.

— Они лучше жизни. В мире не получается покакать и не испачкать бумажку — если улавливаете мою мысль, — сказал отец. — В смысле, ты можешь обставлять меня всю ночь, но кончилась игра, а у тебя все равно зуб сколот, и сопля на вороте, и голова полна мусора, не дает уснуть всю ночь…

— Эй, ебена мать, повежливей, — сказал Дуэйн.

Пошел дождь, серебристо застучал по сухим листьям наверху. Редкие зрители разошлись. Другие жуки подняли недовольные лица к небу, потом сложили свои доски и спрятали в длинные чехлы с молниями.

— Итальянский, — сказал отец. — Я бы сходил в итальянский.