Читать книгу "Общество любителей Агаты Кристи. Живой дневник - Глеб Шульпяков"

Но там не спешат оглашать «черные списки».

Вдруг пригодится?

СВОБОДНОЕ ПЛАВАНИЕВенеция

Зимой Венеция – город между землей и небом. Между водой и камнем. Город, который заполняет пустота туманных площадей, причалов. Где воду не отличишь от неба и земля выскальзывает из-под ног.

Начинает свободное плавание.

Зимой в Венеции тишину слышно. Морская утроба города издает звуки – чавкает, икает. Срыгивает и облизывается. Сплевывает. Так, словно пережевывает вечную субстанцию, жвачку. Ту, что поэты иногда называют «временем».

Зимой в Венеции видно идеальную геометрию площади Сан Марко, зал балетного училища. Все остальное время она забита танцорами – туристами. Только зимой в Венеции встретишь настоящих венецианцев. Они носасты и глазасты и одеты в длинные черные пальто, под которыми, уверен, спрятаны крысиные хвосты. Прохаживаясь по улицам, неодобрительно поглядывают. Зима – их время, хозяйское. Мы тут лишние.

Когда я выхожу на палубу, старуха кричит из салона: «Porto!!!» – «Дверь закрой!»

Только зимой в Венеции встретишь настоящие похороны. Мы застали отпевание в соборе Дзаниполо зябким зимним утром.

«Они называют его доктором, он был писатель», – говорит привратник.

Гроб выносят из храма. Венецианская аристократия расходится по барам, чтобы пропустить стаканчик памяти усопшего. И я остаюсь в соборе один. Я вижу картины, одна из них мне нравится особо. Это святой Христофор, перевозчик через реку. Его лицо неуловимо знакомо, кого-то напоминает. И я понимаю, что видел его только что, в толпе провожавших писателя.

Да и остальные жители Венеции тоже здесь, на картинах.

...Гроб заносят на похоронную лодку. Она, украшенная белыми цветами, давно готова и медленно отчаливает в сторону кладбища Сан Микеле. Переодетые в современное платье, дожи и догарессы на секунду умолкают, провожая лодку взглядами. После чего снова принимаются за разговоры. Они пьют и улыбаются, даже шутят. Острят.

Время от времени тревожно поглядывая на канал.

«Туда, куда писатель поканал».

ЭВОРА И АТАНАСИЙКонстанца

Констанца, второй по величине город Румынии, расположен на берегу Черного моря. По неплохим дорогам можно добраться сюда за три часа из Бухареста. Или на поезде, что при чудовищном трафике в столице сделать гораздо проще.

Я оказался здесь в составе группы литераторов, приглашенных на Международный фестиваль. Чтения проходили в столице, но закрытие организаторы решили провести в Констанце. И на двух автобусах нас привезли в этот город.

В Констанце – тогда еще греческом городе Томы – отбывал с 8 по 17-й год нашей эры ссыльный срок римский поэт Овидий. Собственно, это единственное понастоящему знаменитое литературное место в Румынии. Хотя в том, что поэтический фестиваль устроили в месте ссылки, имелась доля абсурда.

Как мне вскоре пришлось убедиться, абсурд есть неотъемлемое свойство румынской провинции.

Овидий умер в этих краях, могила его неизвестна. Огромный памятник из черного металла возвышается на центральной площади города в окружении полуразрушенных ремонтом фасадов. В створе переулка торчит минарет мечети. Европа – Азия, Запад – Восток. Античность – варварство.

Об этом, в сущности, писал поэт в «Тристиях».

Мечеть Махмудийе построили в 1910 году, здесь восседает муфтий мусульман Румынии, которых по Черноморскому побережью – до 55 тысяч, между прочим. На полу мечети лежит самый большой в Восточной Европе ковер, подарок турецкого султана.

Вход в мечеть платный, что меня поначалу сильно возмущает. Но потом оказывается, что в стоимость входит посещение минарета.

С высоты птичьего полета – 50 метров! – весь город как на ладони: когда-то роскошный, а теперь обшарпанный и пыльный. Уютный и запущенный. Продуваемый ветрами и тишайший. На великолепных ампирных фасадах – гипсовые львы. Нежные, в пятнах больной эпидермы, кариатиды. На крыше особняка, за трубой, я различаю в бинокль группу товарищей цыганского вида. И понимаю, что там, наверху, у них стойбище, лежбище. Особое место жительства.

И море, мутное море, которое охватывает кольцом городские окраины, – его видно тоже, до бесконечности.

Церемония закрытия фестиваля обещала быть долгой и скучной. Мы (русский поэт из США Андрей Грицман и я), отбившись от группы, решили познать город своим чутьем и разумом. В местной лавке мы берем вина, чтобы выпить на набережной. Но в магазинах нет штопора. Обходим подворотни и натыкаемся на деревенское жилище внутри обычной советской новостройки. Пожилая женщина, похожая на Чезарию Эвору, кормит за забором собак. Мы показываем знаками, что ищем, и она охотно выносит штопор и даже стаканы. Пир решено устроить прямо здесь, на клумбе. На трех языках она рассказывает свою жизнь, судя по всему, печальную. За происходящим из подворотни наблюдает мужичок в трениках и пиджаке на голое тело.

«Это Атанасий», – говорит Эвора.

«Иди к нам, Атанасий».

Атанасий делает из вина «шприц», плеснув в стакан воды. Русский, немецкий, французский – за разговором на трех языках время летит быстро, мы начинаем сильно опаздывать. Покончив с бутылкой, решаем вызвать такси до «Олег Дановски опера-балет». Туда, где заканчивается церемония.

«Такси цап-царап», – грозит Эвора. И отряжает нам в качестве проводника Атанасия.

Тот сажает нас на рейсовый автобус. Добропорядочный американец, Андрей Грицман, порывается заплатить за проезд. Атанасий машет руками: «Одну-две можно бесплатно». И мы едем. Мимо проплывают облупленные виллы и бетонные пятиэтажки. Куски древних стен, осколки амфор. Фрагменты набережной.

Судя по времени, теперь мы рискуем опоздать даже на автобус до Бухареста. И остаться в этом милейшем городе навсегда. Но Атанасий невозмутим. Он машет рукой в сторону здания, похожего на советское ПТУ где-нибудь в Электроуглях. Благородно отказывается от денег, желает удачи.

«Олег Дановски опера-балет?»

Дежурная отрывается от кроссворда: «Репетиция закончилась, ваши уехали».

Как уехали? Какая репетиция?

В зале две девушки действительно делают балетные взмахи. Вокруг стулья, много стульев. «Олег Дановски опера-балет?» – рычит доктор.

Балерины недоуменно улыбаются, кивают.

Такое впечатление, что ты оказался в пьесе Ионеско.

Однако ларчик отрывается все-таки просто.

Это репетиционный корпус, а не сам театр.

И мы тратим еще полчаса, чтобы отыскать оригинал, подлинник.

Уже смеркалось, трещали цикады, когда мы наконец вышли к фасаду. Вдоль театра по лавочкам скучали рельефные румынки и никуда не спешили. Тянули пиво и кофе. Сунувшись в зал, мы увидели, что церемония только началась – поскольку организаторы, как и румынки, тоже никуда не торопились.