Читать книгу "Рио-де-Жанейро. Карнавал в огне - Руй Кастро"

Честно говоря, в этом не было ничего нового. Военные оркестры кариок в конце девятнадцатого века имели смешанный состав, а самым главным из них, оркестром пожарных, дирижировал негр Анаклету де Медейрош. И в конце концов, под «Pelo telefone» уже стояли подписи одного белого и одного негра. Первый оркестр, специализировавшийся по самбам и сентиментальным хоро, «Os Oito Batutas» («Восемь заводил»), собрал Пишингинья, тот самый паренек, что играл на флейте в доме тетушки Киаты, в 1922 году. Белых и черных в нем было пополам, по четыре человека, и играли они для самой разной аудитории в кинотеатрах и театрах. Несколько лет спустя, когда появилось радио, на студиях в Рио регулярно брали на работу черных музыкантов (в других бразильских городах им разрешалось только петь или играть на ударных). Американским звукозаписывающим компаниям так и не удалось заставить свои бразильские отделения выпускать специальные, хранящие расовую чистоту дешевые пластинки черных музыкантов, предназначенные только для негритянской публики, как это было принято с джазовыми пластинками в Соединенных Штатах. Самба и джаз, может быть, и родились одновременно, от одних и тех же африканских родителей, и так же одновременно они взрослели, и у них прорезывались зубки, но судьбы их сложились по-разному. (Ну разве не позор, например, что джазу понадобилось двадцать лет, чтобы собрать первый «смешанный» ансамбль? Это было трио, собранное кларнетистом Бенни Гудмэном в 1939-м, с ним играл черный пианист Тедди Уилсон, и сначала они намеревались делать только студийные записи, вдали от глаз белой аудитории.)

Кто-то однажды заметил с удивлением, что бразильцы — это «черные всевозможных оттенков». Если речь идет о кариоках, которые гордятся богатым составом своей крови, то лучше и сказать нельзя. Мы здесь все черные и гордимся этим, начиная с зеленоглазых мулатов до «белых» вроде меня, у кого в родословной были и кофе, и молоко. Не надо забывать и о настоящих блондинках, со светлой кожей, голубыми глазами и европейскими фамилиями, и несмотря на все эти качества, стоит им повести бедром в ритме самбы, и они уже не смогут скрыть своего происхождения. Рио — это невероятный калейдоскоп, здесь можно встретить любые сочетания цвета глаз и кожи, волос, форм носа и губ — результат долгих тысячелетий плотских наслаждений в уютных бухточках, койках, шезлонгах, под пологами кроватей, прислонившись спиной к банановой пальме или прямо на пляже, когда песок попадает куда не надо. У каждого в Рио есть хоть один африканский предок, а если и нет, они предпочитают утверждать, что есть. Как минимум потому, что кто может поклясться, что его не было? Кто может знать, чем там масса занимался с его бабушкой на кухне в 1850-м?

В 1930 году карнавал в Рио начал превращаться в индустрию, музыкальный конвейер, который создавал тысячи рабочих мест (и еще тысячи — косвенно) и на выходе производил неимоверные деньги. С августа или сентября каждый год композиторы, поэты-песенники, певцы и музыканты оставляли на произвол судьбы летние напевы и воодушевленно брались за создания самб и марчиний, которым предстояло звучать на карнавале. Следующие пять месяцев звукозаписывающие компании будут работать без передышки, а музыканты в Рио будут не в состоянии справляться с потоком предложений и смогут есть креветки хоть каждый день. Существовал неистощимый черный рынок песен — бедные композиторы, не имевшие доступа к певцам и музыкантам, продавали самбы и марчиньи из-под полы. Все вертелось вокруг карнавала, даже рекламная индустрия. Многим удавалось делать деньги — производителям тамбуринов и куика (без них самба просто не может существовать) и детям, которые отправлялись в фавелы и охотились на кошек, из чьей кожи мастерили эти инструменты. (Однажды кто-нибудь обязательно напишет о тысячах кошек, отдавших свои жизни ради карнавала. Эти побоища происходили многие десятилетия подряд, пока на помощь несчастным животным не пришел акрил.)

Иностранцы удивлялись: «И все это ради четырех дней веселья?» Конечно же нет. Все тридцать лет, до 1960-го, карнавал, по сути, начинался в ноябре, когда новые песни начинали постепенно завоевывать клубы, улицы и дома Рио, оккупируя даже правительственные кабинеты: никто не удивился бы, услышав, как министр мурлычет себе под нос какой-нибудь последний хит. Записи, фильмы, и прежде всего радио, помогали песням разлететься по всей стране, а лето все больше и больше вступало в свои права. От этих искр вспыхивали тысячи предкарнавальных балов, Рио подливал масла в огонь — и они полыхали по всей стране все четыре дня карнавала. Телевидения еще не существовало, да в нем и не было нужды — эхо карнавала в Рио разносилось повсюду. Говорили, что на время карнавала президент республики передавал власть Королю Мому, толстому, жизнерадостному персонажу, символическому правителю карнавала. И верно: вся страна замирала, и не было ничего более бесполезного и бессмысленного, чем президент. Самого Короля Мома выбирали из тех празднующих, кто весил больше ста тридцати килограммов, и он был совершенно необходим для распространения веселья и хорошего настроения. Некоторые Момы исполняли эту роль год за годом, а дольше всех — Нельсон Нобре. Он говорил, что в 1950-е терял по двадцать килограммов за каждый карнавал — ему приходилось появляться на каждом балу, обливаясь потом под жестяной короной и бархатным костюмом при температуре, которая в танцевальных залах без всякой вентиляции, забитых народом под завязку, превышала 40 °C.

С музыкальной точки зрения не было ничего демократичнее карнавалов в Рио. Одни и те же марчиньи играли на всех балах — в клубах, отелях и маленьких театриках, на гала-приемах, в «Театро Мунисипаль» (городская опера) и в отеле «Палас Копакабана». Никто не сидел дома, и если кому-то не досталось приглашения в клуб — был ведь еще и бесплатный, круглосуточный карнавал на каждой улице и площади, куда мог прийти любой, и за костюм могли сойти любые тряпки. Простыня вместо тоги, пучок травы за каждым ухом, пара сандалий, сиденье от унитаза с наклеенными струнами вместо лиры — и перед нами Нерон. Сколько раз на карнавале повторялась одна и та же история? Двое в масках знакомятся на улице, они танцуют всю ночь, обнимаются и целуются. А на рассвете, багровеющем страстью, они срывают маски и понимают, что они — брат и сестра. Или хуже — муж и жена. Не волнуйтесь, это только исключения. Правилом же были горячие соития незнакомцев, утоляющих страсть где угодно — у стены, на пляже, на заднем сиденье автомобиля: их тела сжигал общий жар карнавала.

«Бабушка? Как, скажите на милость, я могу почувствовать себя бабушкой? — возмутилась на днях одна моя знакомая. — На карнавале в 1962-го мне было двадцать, и я четыре дня подряд танцевала, обвив руками какого-нибудь незнакомца. Каждую ночь у меня появлялся новый любовник. Иногда и не один — ведь я переходила с бала на бал. Я отплясывала в „Театро Мунисипаль“, в „Паласе Копакабана“, в „Глориа“, „Монте Либано“ и „Маримбаш“. У меня было четыре костюма — индианки, тирольской молочницы, пиратки и подружки ковбоя. Днем я пыталась очухаться на пляже или болталась с какой-нибудь компанией. Меня выбрали первой в конкурсе на лучшие ноги в блоку „Bafo da Onça“ („Дыхание тигра“). Мы слегка перепихнулись в Барра да Тижука с итальянским режиссером — не помню его имени, — песок попал, конечно, но оно того стоило. Я не помню, чтобы хоть раз за всю неделю ночевала дома. Я вынюхала десять флакончиков эфира. И после всего этого ты называешь меня бабушкой?»