Читать книгу "Короткий Змей - Бернард дю Бушерон"

Как и для других преступных извращений, мне было довольно трудно выбрать меру пресечения: ибо как можно карать подобным подобное, то есть тоже смертью – обычай, приводящий к смерти? Не стану ли я способствовать тому, что обязан осудить? Прибегнув к молитвам, я получил от Духа Святого и от мысленного обращения к Вашему Высокопреосвященству совет счастливого обходного маневра. Мой рескрипт, таким образом, предусматривал казнь победителя. Я с мгновение сомневался, не заставит ли людей свойственная им злокозненность придумать хитрость и проигрывать намеренно, дабы в итоге выиграть, благодаря смертной казни, наложенной на соперника. Я расстроил планы хитрецов посредством нескольких тщательно сложенных костров, на которые взошли те, кто хотел победить проиграв. Источник споров тем самым мигом иссяк: ибо кому нужно выигрывать, чтобы проиграть? С того времени мое правосудие, вернее – Божественное, – было единственным, кое могло наказать предгорными ледниками Верхней Страны.

Наконец, я запретил конские бои. Что крестьяне, умирающие от голода, предаются этому развлечению, столь же пустому, сколь дорогостоящему, мне показалось противоречащим благочестию. Этим людям следовало бы посвятить размышлениям о своей смерти, столь близкой, все свободное время, кое оставляли их порокам истощение природы и убогие полевые работы, все больше сокращающиеся из-за холода. Некоторые пытались объясниться, ссылаясь на возрастающую бесполезность лошадей – в том смысле, что лед захватил земли, некогда обрабатывавшиеся. Но я не принял этих причин: если лошади настолько бесполезны в работе, то пусть их съедят, кое-как откормив сеном, позаботившись о том, чтобы сохранить достаточно жеребцов, дабы покрыть нескольких племенных кобыл. Чего ради, начиная с Вербного Воскресенья и все последующие воскресенья, вплоть до дня Святого Луки, отощавших этих жеребцов заталкивают в дрянной сарай, а неподалеку от них помещают, чтобы их возбудить для боя, вульву разгоряченной кобылы. В те времена, когда еще происходил обмен, пояснили мне, имбирь, добытый большой ценой с другого конца света и растертый с медвежьим жиром, втирался, дабы больше разогреть, в те части кобылы, кои невозможно назвать тайными, ибо, напротив, их выставляли на всеобщее непристойное обозрение. Потом жеребцов ставили пару против пары перед людьми, и те ободряли их рукоплесканиями и воплями. Каждого из животных его хозяин охаживал палкой с насаженным на нее острым камнем, на манер плебейских охотников. Несчастные твари истекали кровью под ударами палок, но еще от укусов и ляганья противников. Иногда по воскресеньям я видел, как трупы жеребцов со вспоротым ударами копыт брюхом дымились на закате, в дыхании ледника, а дети спокойно играли горячими потрохами или делали из них ожерелья. Мое решение было принято, когда однажды я увидел, как один из хозяев бьет чужого жеребца, желая согнать с него боевой пыл: Ваше Высокопреосвященство признает, что столь низкий поступок противоречит одновременно как чести, так и правилам, пусть варварским, этих турниров. Я с ужасом увидел, что конский бой переходит в человеческую битву. Хозяева пошли друг на друга с палками, с пиками, наконец с топорами, пока зрители не разбились на два лагеря, и каждый не принялся уничтожать тех, кто принадлежал к враждебной партии. Я вспомнил об императоре Юстиниане[38]и о знаменитом мятеже, вспыхнувшем во время скачек, когда он думал, что потерял свой трон, и я набрался мужества по примеру императрицы Феодоры,[39]которая из блудницы и дрессировщицы медведей, коей была перед тем, как заполучила корону басилеи, стала святой, спасшей Империю. Не имея при себе ничего, кроме моего пастырского креста, лишенный вооруженной поддержки, которую могла бы обеспечить моя команда, если бы она не пропала в северных льдах, я ввергся в людскую толпу, умоляя принести в жертву лучше меня, нежели друг друга. Эйнар Соккасон, менее, чем я, восприимчивый к примеру Феодоры, спрятался где-то на конюшне. Я остался один против всех, но в этой переделке память о несгибаемой императрице помогла мне восстановить мир. Эйнара Соккасона я убедил запретить конские бои, при помощи религии и слабой поддержки тех, кто был ему вместо стражи. Так был счастливо упразднен этот позорный обычай, унаследованный (сказано мне) от наших далеких предков.

Следующим утром, когда сон скрадывал боль от этих горестей, мальчик, исполнявший при мне обязанности ризничего и служки, разбудил меня, дабы сообщить, что на горизонте фьорда показался «Короткий Змей». Когда я вышел на берег, люди, уже собравшиеся там, со слезами радости приветствовали судно, силой весел пронзавшее надводный туман, что царствовал надо льдом и Божьим миром.

Глаза и тела моряков несли отпечатки неслыханных испытаний, превосходили кои лишь Страсти Господа нашего. Трое из команды были убиты и разрублены в куски неведомыми разбойниками, которые разграбили всю охотничью и рыболовную добычу, собранную в Стране без Домов. Команда питалась человеческим мясом даже в постные дни, меж тем как маленькая группа под командованием Капитана направлялась на юг, дабы найти там свободные воды и дичь, причем не обошлось без гибели сильного гребца. Я заметил, что одна из ног Капитана обернута чем-то вроде рукава, сделанного из кожи, тряпок и веревок, с коего свисали иголки замороженной крови. Ему пришлось, сказал он мне, подвергнуться ампутации по причине оскорбительного зловония, мне не удалось узнать ничего сверх этого, ибо был он человеком, не склонным к жалобам. Направленная на юг экспедиция достигла границы льдов после странного похода, когда цель без конца исчезала, и доставила прочей части команды, остававшейся под прикрытием перевернутого корабля, тюленьего сала в тот момент, когда, съев трупы, та уже умирала от голода. Возвышенное мужество, кое эти люди явили впоследствии, потрясет Ваше Высокопреосвященство до глубины души, пусть даже благочестие Капитана, который ими командовал, сыграло очень небольшую роль в их спасении. Они распилили судно на столько частей, сколько понадобилось, чтобы дать ему возможность скользить по льду. Для этого странного транспорта они использовали шкуры тюленей, продубленные и вылощенные при помощи их собственной замерзшей мочи. Впрягшись, подобно скоту, в это подобие санок, полозья которых были сделаны из их собственных испражнений, они тащили судно, разобранное на куски, по океану льда, питаясь исключительно тюленьим салом, пока не достигли после долгих дней пути свободной воды. Тогда они сложили куски судна, связали веревками, скрепили шипами, выточили гнезда, вбили штыри, как делали корабельные плотники во времена предков наших, и погрузились в собранный таким образом корпус. Но ветер с юга был довольно сильным и встречным, и скорость их уменьшилась до того, что они должны были день и ночь налегать на весла, в противовес злобе вод, вплоть до устья Эйнарсфьорда, где милость Божия позволила им достичь, пока мы уже раскрывали им объятия, того, что стало их портом приписки.

Тем временем передо мной предстала молодая плебейка в лохмотьях, только что прибывшая из ледяных дебрей Верхней Страны. Она прошла на коленях, сказано мне, по окрестностям Гардара, невзирая на грубую береговую гальку, моля со стенаньями отпустить ей грехи, коих она не совершала. Такое благочестие было необычно для девушки ее расы. Она поведала о муках и смерти, которые ничуть не уступали тем, что встретили на льдине и в море Капитан с его командой. Мне с трудом удалось распутать нити рассказа с помощью Эйнара Соккасона. Из-за жестоких воспоминаний в рассудке ее воцарилась изрядная путаница, и было почти невозможно разобрать говор, на котором она излагала: нечистую смесь старого языка наших отцов и местного сатанинского наречия плебеев. Чтобы слегка привести ее в чувство, тронутый жалостью, я попробовал опустить на нее нежный плащ Божественного милосердия. Я приказал дать ей крупяную лепешку, которую я скупо отмерял, зная об опасности внезапной сытости после долгого поста. Она постанывала от удовольствия, подхватывая ртом кусочки, кои я протягивал ей на манер облаток, ибо, душа возвышенная и нежная, она пожелала оставаться передо мной на коленях. Она упорно обращалась ко мне на плебейском наречии, так что мне пришлось приказать найти толмача. Ко мне привели мелкого карлика, желтого и наглого, который сразу же заинтересовался синеватым пятном вокруг рта несчастной. «Ты убила своих братьев, чтобы съесть их», – сказал ей карлик и на мое разбирательство показал, что у этих простых людей винного цвета пятно вокруг губ разоблачает сие беззаконие. Ваше Высокопреосвященство окажет мне доверие, поняв, что я не увидел в этом обвинении ничего, кроме самого наивного суеверия. Из ее сбивчивого рассказа и из посредственных услуг толмача мы с Эйнаром заключили, что она действительно убила двоих младших братьев, которые пришли с ней в ужас Верхней Страны, убегая от ужаса тем большего, что ни на каком человеческом языке христианин не мог бы назвать его семьей или домом. Если ей верить, а я поверил ей без колебаний, речь шла не о преступлении, а об акте гуманности – эти несчастные дети, истощенные от жалкой провизии, которую их старшая сестра засунула, предвидя бегство, в нечто вроде корзины, что образовывала на спине ее подбитая мехом накидка, уже умирали от голода и плакали так горько, что она повесила их, дабы облегчить их муки. В этом не было никакого преступления, кое требовало бы отмщения Вашего Высокопреосвященства или Бога. Я попросил ее рассказать нам, что заставило ее пуститься в бега, подвергая опасности три жизни. Я не осмелюсь повторить это Вашему Высокопреосвященству, ибо невозможно сделать это в выражениях, не оскорбляющих Его ухо. Достаточно сказать, что эта девочка была рождена от вынужденных любезностей бенедиктинской монахини из обители Сиглуфьорда, в десяти днях ходьбы от Гардара через Верхнюю Страну, с одним из карликов, которые мало-помалу проникали на службу при обители. От этого монастыря, как я уже рассказал Вашему Высокопреосвященству, не осталось ничего: ни престола, ни реликвий, ни утвари, ни священника, стены были низведены до высоты человеческого роста и служили низкому предназначению являться опорой отвратительным хижинам, которые охотники за гагами или перепончатолапыми птицами, воняющими рыбой, осмеливались называть домами и из которых уходили осенью. Я подметил в глазах Эйнара отблеск понимания, позволивший мне заключить, что он уже давно слышал об этом мрачном деле, но взял труд его от меня скрыть. Сестры блаженной памяти Святого Бенедикта,[40]лишенные пастырской власти и осажденные наступающим холодом, оставили умирать свои стада и истлевать свои фермы, забросив нивы, косы, отаву. Карлики у них на службе, ловкие до охоты на перепончатолапых птиц и медведей, чьим жиром, за неимением лучшего, можно питаться в случае голода, и еще на омерзительных тюленей в разломах льда, перешли в статус любовников, мужей и хозяев; если только можно назвать любовниками тех, кто соединяется, подобно скотам, мужьями, если это слово применимо к язычникам, не знавшим иного брачного благословения, кроме умыкания, за коим немедленно следуют самые грубые совокупления: ибо именно так этот народ творит свадьбы и детей, умножающихся, подобно гальке, перед тем как умереть от голода; хозяевами, ибо монахини, приманенные пищей, живо превратились в рабынь и обращались с ними хуже, чем наши крестьяне обращаются со своим скотом. Блуд творится сообща, при свете ламп, на глазах у детей, в почти полной наготе, не отличая лица от изнанки. Свободные женщины становятся публичными; ежели дочь или сестра достигла половой зрелости, ее обменивают на шкуру медведя, ежели еще нет – то на тушку зайца, а ежели у нее прекратились регулы – то на моржовый клык; тем самым дозволены и даже поощряются наиболее чудовищные и противоречащие природе бесчинства. Эти охотники творят мужскому члену культ, который мы предназначаем Богу, выставляют его из-под непристойных меховых подштанников, заключают его благоговейно в футляры из костей мускусного быка, и фелляция, к коей они принуждают женщин, есть дьявольская версия святого причастия. Они предлагают своих жен прохожим гостям, оставляя за собой право позаимствовать взамен их жен во время охоты, паче собственная жена не может сопровождать мужа из-за беременности или болезни, или паче не успеет она сшить или выдубить шкуры. Прихоть мужа, одалживающего жену, не препятствует самым большим жестокостям, если жена по собственному желанию отдается кому-то, помимо мужа; в этом случае муж убивает жену столь же легко, как вешает собаку, слишком медленную для упряжки. Когда предзнаменования заставляют их опасаться крупного несчастья или когда отвратительный шарлатан, что у них вместо жреца, дает такой совет, они производят всеобщий обмен женами, чтобы, говорят они, ввести в заблуждение злобных духов, коих сбивает с толку слишком большое количество убежищ, предоставленных их похотливости в деревне, таким образом превращающейся в лупанарий. Новорожденных девочек убивают, чтобы положить конец кормлению грудью, долгому у этой расы, кое мешает матерям зачать вновь с надеждой произвести сына. Это, как рассказала наша молодая плебейка, затронутая христианством, и было поводом к бегству, тем более ужасным, что сама она несла во чреве плод варварских любовей. Она разрешилась на Сретение мертворожденной девочкой. Таким образом, следствием ее побега явилось то, что этот побег призван был предотвратить.