Читать книгу "Кровавое безумие Восточного фронта - Хельмут Нойенбуш"

Не могу сказать, что принадлежу к числу людей избыточно религиозных, но в своих молитвах я поминал этого русского.

Русские женщины, работавшие в шахте, тоже часто угощали меня помидорами и солеными огурцами.

При условии выполнения норм — 36 вагонеток в смену на группу — мы получали в лагере добавочное количество хлеба и две ложки сахарного песка в неделю. Разумеется, норму мы выполняли не всегда — мы ведь еле ходили. Кроме того, работали мы без выходных, только смены менялись.

Численность рабочих групп изо дня в день уменьшалась. Многие оказывались в изоляторе, что означало медленную смерть, а кое-кто и не добирался до пресловутого изолятора. Какая разница где.

Наш сотник, его звали Хаас, был отвратительный тип. Хаас стремился именно жестокостью к своим же соплеменникам добиться расположения русских. По утрам он подгонял нас ударами резиновой дубинки. Иногда это выливалось в стычки, потому что находились такие, кто давал ему сдачи. Дело в том, что вставать по утрам было тяжело не только по причине недоедания и упадка сил, а еще и потому, что нам, утратившим всякое чувство времени, иногда казалось, что еще слишком рано для побудки.

Потом мы выстраивались у лагерных ворот и ждали охранников, иногда по нескольку часов на холоде, которые конвоировали нас к шахте.

Ноябрь 1944 года

Стояла ненастная погода, зарядили дожди, а иногда и шел снег. Внизу в забое, по крайней мере, было тепло, но там приходилось отрабатывать скудный рацион.

Ни у кого зимней одежды не было, а лохмотья, в которые постепенно превратилась наша форменная одежда, буквально распадались. Мы обвязывали тряпьем прохудившиеся резиновые сапоги, пытаясь продлить их существование.

Промокшие до костей, замерзшие, мы возвращались в лагерь. На нарах, как я уже говорил, ни одеял, ни подстилок не было. Температура в бараке почти не отличалась от наружной. Иногда нам удавалось тайком протащить в лагерь немного угля или дров, и мы прямо в бараке раскладывали костры, но чаще случалось так, что охрана отбирала у нас наше жалкое топливо.

Еще одной мукой были вши. Степень завшивленности превосходила все мыслимые пределы. Мы кишели паразитами. Расчесанная кожа кровоточила, воспалялась. Вши были везде — на нарах, ползали по стенам, в одежде, в обуви. Злобные и ненасытные насекомые не давали нам ни минуты покоя.

Удивляться не приходилось — в любом помещении для скота гигиенические условия были куда лучше. Я уже семь месяцев не снимал форменного нижнего белья, не говоря уже о том, чтобы постирать или сменить его. Нет слов, чтобы описать, в каком состоянии оно находилось — засаленные донельзя почерневшие рубища.

В лагере имелся примитивно оборудованный пункт дезинсекции. Раз в две недели мы снимали верхнюю одежду, развешивали ее в печи и прожаривали в ней вшей. Для умывания каждому выдавали жестяной тазик, наполненный чуть теплой водой. Этого, разумеется, не хватало для того, чтобы нормально умыться. Конечно, и это приносило облегчение, но на день-два, не больше.

Во время работы в ночную смену четверо наших попытались бежать. Я своими ушами слышал, как один из них заявил: «Так и так околеем здесь, так что лучше уж пулю в спину». И верно, на вечерней поверке четверых заключенных недосчитались. Видимо, проглядела охрана, задержавшаяся в своей теплой сторожке у подъемника. Лично мне непонятно, как это им удалось смыться. Но переполох был знатный, нам грозили ужасными карами. И не только нам, но и охранники получили как полагается за халатность на посту. Помню, нас согнали в одну из штолен и, угрожая автоматами, стали допытываться, куда подевались эти четверо. Никто и понятия не имел, куда. В конце концов нас, как обычно, отконвоировали в лагерь.

Четыре дня спустя беглецов схватили, впрочем, неудивительно — куда им было бежать?

В наказание их бросили на двадцать суток в карцер — в подвал, закрывавшийся лишь продуваемой ветром решетчатой дверью. Только на третий день им выдали похлебку. Все делалось в назидание остальным, чтобы не забивали себе голову планами побега. Несколько дней спустя двое умерли от голода и холода.

Декабрь 1944 года

С 15 декабря нас перестали водить на работу в шахту. В лагере пленных по причине недопустимых гигиенических условий вспыхнула эпидемия тифа.

Мое самочувствие с каждым днем ухудшалось. Постоянные рези в животе и постоянное желание опорожнить кишечник довели меня чуть ли не до безумия.

Люди просто лежали на нарах, безучастно уставившись в пространство. В таком состоянии большинство и умирало. Бывали дни, когда умирало по шестьдесят человек. Их на запряженных лошадьми повозках отвозили в степь и там кое-как закидывали комьями мерзлой земли. У остававшихся в живых не хватало сил даже вынести их из барака. Меня направили на рытье ям, в которые укладывали по 10–15 трупов. Их так и хоронили безымянными.

Боли в желудке становились нестерпимыми, у меня начался жар.

Наступило Рождество и мой день рождения — мне исполнилось 20 лет. Я лежал на нарах, балансируя между жизнью и смертью. Казалось, время замерло. И меня тиф не пощадил, я ослаб настолько, что не мог подняться с нар. Я лежал и думал: «Вот, тебе стукнуло двадцать, в бою тебя не брали ни пули, ни осколки, и все для того, чтобы ты подыхал здесь за тысячи километров от родных мест в безвестности». Прожил я всего ничего, тем не менее, смерть уже поджидала меня. Я часами в жару лежал пластом на нарах, дожидаясь конца. Но, привыкнув к смерти как к ежедневному и ежечасному явлению, поневоле воспринимаешь собственную участь не столь обостренно.

Но я к своему удивлению очнулся, второй раз за свой день рождения. Во мне продолжала теплиться жизнь. Видимо смерть пожелала предоставить мне тайм-аут. Собрав всю свою волю и остатки сил, я все же поднялся на ноги. Ноги подкашивались. И все-таки я добрел до пустого помещения. Там я кое-как привел себя в порядок, чтобы, по крайней мере, не выглядеть трупом, который забыли похоронить. Едва меня заметили, как тут же отправили в лагерный изолятор. Сначала я отказывался — всем и каждому было понятно, что здешний изолятор — конечная остановка.

Но меня все же заставили пойти туда, и я подумал: «Какая, к черту, разница, где отдать концы». Двое моих товарищей, у которых еще оставались силы, помогли мне добраться до покойницкой.

Изолятор представлял собой неописуемое зрелище. На нарах неподвижно лежали стонущие, что-то лопочущие в горячечном бреду подобия людей. В углу стояла деревянная бочка, куда справляли нужду те, у кого хватало сил добраться до нее. Все помещение было загажено хуже распоследнего сортира. И никому до этого дела не было. Смрад стоял невыносимый. Ежедневно кого-нибудь убирали с нар и выносили прочь. Иногда кто-нибудь из заболевших объявлял: «Все, завтра моя очередь». А женщина-врач ему в ответ: «Ну и хорошо. Чем больше вас умирает, тем лучше — больше медикаментов останется, а то у нас своих выхаживать нечем, а тут еще и вы на нашу голову». Кое-кто, бормоча, расхаживал по помещению, эти люди были явно не в себе, они искали своих жен. Один утопился в ванне. Когда я сейчас описываю это, мне не верится, что это действительно происходило со мной. А, между тем так было.