Читать книгу "Третий ребенок Джейн Эйр - Вера Колочкова"

— Боюсь. Очень боюсь, — тихо ответила Таня, вскинув на него и впрямь испуганные глаза. — Я бы и не полетела никуда, да только Отю жалко. Полюбила я его. Да и он привык ко мне…

— Да уж, Матвейка любовью не избалован… — задумчиво проговорил Павел и тут же вдруг хлопнул в сердцах ладонями по рулю, и начал вертеться на своем водительском сиденье туда-сюда, выглядывая в окошки. — Черт! Черт! Вот попался, дурак, а?

— А что случилось? — испуганно отстранилась от него Таня.

— Что, что… В пробку попали, вот что… Теперь простоим часа полтора, не меньше…

— Ой, а мне на дежурство надо к двенадцати…

— Так всем надо! Это и понятно, что надо! И за билетом тебе тоже надо! — сердито проговорил Павел, но тут же и рассмеялся тихо: — Прости, слушай. Чего это я на тебя напал, в самом деле?

— Да я не обиделась, что вы…

— Э, нет, Татьяна, так дело не пойдет… — весело развернулся он к ней. — Раз я к тебе на «ты», то и ты давай мне не выкай. Я не старый еще. Сейчас вообще, между прочим, выкать не принято. И вести себя вот так, как ты ведешь, тоже не принято.

— А как? Как я себя веду?

— Да смотришь так, будто я тебе благодетель какой великий! Ты ж все-таки женщина, Тань! Ты вспомни об этом! Ты должна от мужика помощь снисходительно принимать. Так, будто разрешаешь себе помочь, и все. А ты сидишь, съежилась вся виновато…

— Ой, да я не умею… так, чтоб снисходительно…

— А ты учись! Пригодится в жизни. Тем более там, куда ты летишь. Ада — она та еще щучка. Будешь так на нее смотреть — съест и не подавится. Давай-давай, учись! А ну, посмотри на меня снисходительно… — весело скомандовал он, — так-так, голову повыше, взгляд сделай такой… более надменный, что ли…

— Ой, да не умею я, Павел! — засмущавшись окончательно, тихо рассмеялась Таня и, махнув на него рукой, отвернулась к окну. — Вы из-за меня в пробку попали, а я буду на вас смотреть надменно… Только похвалили меня — и вот, пожалуйста. Взяли и сглазили. Никогда нельзя заранее похваляться, пока полностью дело не сделано. Примета плохая…

— А ты что, в приметы веришь?

— А что? Иногда все и сбывается. Вот как сейчас, например.

— А что, если б не сглазил, и пробки бы не было?

— Ну, не знаю… Вы сильно опаздываете, да?

— А ты как думала… Меня, между прочим, люди ждут! Да не из простых, а сильные мира сего. А я тут с тобой сижу, про приметы рассуждаю…

— Ой, как неудобно…

— Да ладно, чего уж там. Смотри-ка, неудобно ей! Вот и развлекай теперь меня, пока в пробке стоим, раз неудобно… Раз учиться не хочешь — развлекай тогда!

— А как? Я и не умею…

— Как, как! Песни пой. Какие ты песни знаешь? Русские небось народные? А частушки с матюками знаешь? Ну, как там у вас? Эх, мать-перемать, елочки зеленые…

— Нет, не буду я петь. Ни песен, ни частушек, — тихо, но твердо произнесла Таня, почуяв в его насмешливом голосе нотки хоть и веселого, но все ж таки обидного для себя ерничанья. Взглянула сердито и грустно, отвернулась к окну, замолчала. Ишь — разошелся. Частушки ему пой. Еще и учить взялся, как ей себя вести надо… Учитель какой выискался. Чего ее учить-то? Какая есть, такая и есть. И не надо ей ничего этого…

— Эй, девушка… Ты чего, обиделась на меня, что ли? — тихо тронул Павел ее за плечо. — Брось, не обижайся. Прости. Это я так, не со зла, психую просто. Ну, не хочешь сама петь, давай я тебе спою… Сейчас, погоди, вспомню чего-нибудь…

— Да не надо… — рассмеявшись, повернулась к нему Таня. — Не надо, я и не обижаюсь вовсе… Вы, Павел, лучше мне про родителей Отиных расскажите. Кто они были?

Павел ответил не сразу. Долго смотрел на нее, словно примеривался, нужно ли этой деревенской простушке знать тонкие обстоятельства чужой, никакого, в сущности, к ней не имеющей отношения жизни, и вправе ли он вообще что-то об этой жизни ей рассказывать. Хотя ничего такого потаенно-сокрытого, если со стороны посмотреть, в этой жизни и не было…

— Мы с Матвейкиным отцом, с Костей, друзьями были, со школы еще, — нехотя произнес он. — И потом семьями дружили. Хорошо дружили, по-настоящему. Договоренность у нас такая была — общими делами не связываться. Ни бизнесом, ни просьбами какими. Может, оттого и протянулась эта дружба на много лет. Собирались, болтали о том о сем, водку пили… А о делах — ни слова. Свято соблюдали это табу…

— Как грустно вы это сейчас сказали… — подняла на Павла глаза Таня. — Так, будто жалеете об этом. Ну, что соблюдали…

— Да. Жалею. Жалею, конечно. А ты перестань мне выкать, попросил же! Терпеть не могу, когда выкают! Ты меня еще товарищем назови! Развыкалась тут!

— Хорошо, извините… Ой! Извини… А почему? Почему жалеешь-то?

— Да потому… Я ж видел, что он в последнее время сам не свой. Загнанный какой-то, будто опасается чего. Без охраны и шагу не ступал. И спросить нельзя было. А что делать, раз табу? Раз сам не говорит, значит, дело не в личном да душевном…

— А о личном да душевном, значит, можно было говорить?

— Ну, это сколько угодно! Мы, бывало, так с ним иногда за жизнь пьянствовали, что философский трактат можно было наутро писать!

— Ну, понятно…

— Чего тебе понятно? Чего вообще тебе может быть понятно? Он, знаешь, такой был, Костька… Его все боялись кругом, а внутри он слабым был, как нежный цветок орхидея… Весь из противоречий. Да ладно, чего я тебе рассказываю…

— А Отю… То есть Матвея, конечно, он любил?

— Любил. Он всегда сына хотел. Даже жену поменял, чтоб сына ему родила. А потом, знаешь, будто галочку на этом деле поставил…

— В смысле?

— Ну, как бы тебе объяснить… Вроде как дело сделано, и слава богу. Он и ребенка-то не видел почти. Все они с Анькой нянек ему дорогущих нанимали. Одна только по-английски с ним лопочет, другая дипломами да званиями хвастается… На хрена такому маленькому этот английский да звания? Ему ж родители нужны, живые, теплые… Непонятно даже, как он и в машине той вместе с ними очутился. Глупое какое-то стечение обстоятельств… Слушай, а ты не помнишь, из какой двери Мотька вывалился? Из передней или из задней?

— Из задней, по-моему…

— Значит, это его Анька вытолкнула. А может, они все втроем на заднем сиденье были — и Костик, и Анька, и Мотя… Может, их везли куда…

— Кто вез?

— Откуда я знаю? Теперь уж, я думаю, об этом и не узнает никто…

Павел вздохнул и замолчал, грустно уставившись в лобовое стекло. И Таня молчала. А потом они одинаково вздрогнули от нетерпеливого автомобильного гудка, отчаянно извергнутого из старенькой, пристроившейся за машиной Павла «шестерки». Павел встрепенулся, быстро проехал вперед — слава богу, пробка начала потихоньку поступательное движение. Вот и долгожданная свобода, вот и конец грустному разговору…