Читать книгу "Террор любовью - Виктория Токарева"

– Борис Годунов пожалел юродивого. По этим же законам Сталин пощадил Шостаковича. Не стал добивать. Тиранам тоже хочется побаловать себя милосердием. Так кошка иногда отпускает мышь…

– Сытая кошка… – заметил студент.

Нонна ушла в спальню. У нее болела голова, душа, совесть. Болело все, что может болеть. Она была как мышь, побывавшая в зубах кошки.

Чувство вины немного примирило Нонну с Царенковым. Она смотрела на него глазами равного – без растерянности, без страха и без желания угодить любой ценой.

– Завтра я забираю маму, – сообщила Нонна.

Царенков промолчал. Потом сказал:

– Ты должна сделать выбор: мать или я. Вместе мы несовместны. Ты это знаешь. Я не могу жить и дышать постоянным хамством.

– Но она все делает. Хамство – это же мелочь.

– Мелочи разрушают большое. Маленький древесный жук может сожрать концертный рояль.

Нонна испугалась, что Царенков пустится в долгие рассуждения, но он был краток.

– Если твоя мать сюда вернется, я уйду.

– К Лободе?

– Тебя это уже не будет касаться.

Нонна помолчала, потом сказала:

– Ты мне нужнее, чем мама. Но ты сильный, с профессией, тебя любит много людей. У тебя есть всё. А мама… Она беспомощная, глупая и старая. У нее есть только я и внук. И больше ничего.

– Таких много по стране… Оглянись. Вся страна в маргинальных сиротках. И ничего. Живут.

– Но они мне никто. А моя мама – это моя мама.

– Как хочешь. Я сказал.

Нонна привезла тетю Тосю домой.

Царенков сложил чемодан и ушел. Нонна отдала ему ключи от тети Тосиного жилья. Но Царенков не пошел в коммуналку. Он переехал к своему другу Понаровскому. Оттуда было близко до работы.

Понаровский чувствовал себя виноватым перед Нонной. Решил ее как-то утешить. Он позвонил и сказал:

– Не трать время на человека, которому ты неинтересна.

Значит, она неинтересна, а Лобода интересна.

Утешил.

В театральной студии стало известно, что Царенков ушел к своей студентке, и в театре тоже стало известно. Общественность бурлила, как котел. Одни ругали Царя, называли его «пожиратель чужой молодости» и жалели Нонну. Другие тихо радовались и хихикали в кулак. Но через неделю страсти утихли, а через месяц все забыли. Не такое забывается.

Больше всего тетя Тося опасалась, чтобы не узнала моя мама. Она не хотела, чтобы в Ленинграде стало известно про фиаско Нонны.

Но не такое уж и фиаско. Нонна – профессиональная актриса, живет в центре Москвы в потрясающей квартире с потрясающим сыном и материнской любовью, тоже потрясающей. Налицо успехи в работе и здоровье. Разве мало?

В этот период она играла особенно хорошо. Все время что-то кому-то доказывала. Двигалась по сцене с вызовом: вот я! Я все могу…

На спектакль приходил Глеб и приносил цветы. Темный костюм ему шел больше, чем белый халат. Но все-таки лучше всего он выглядел голым.

Нонна кланялась на сцене и улыбалась, держа цветы у лица. Однако внутри у нее все было обожжено, как будто хлебнула соляной кислоты.

Жить было больно. Но надо.

В Москву приехала моя мама.

К этому времени у меня была отдельная трехкомнатная квартира, но не в центре, а на выселках из Москвы. Практически в Подмосковье.

Место незастроенное. От автобуса надо было пробираться полем.

Мама пригласила в гости тетю Тосю, и они приехали всей семьей, с Нонной и Антошкой.

Нонна, привыкшая к центру, надела туфельки. А здесь – зима и Арктика. Нонна шла, проваливаясь по щиколотку в мокрый снег, продуваемая всеми ветрами. Ребенка несли на руках.

Они появились в дверях моего дома, как беженцы из горячей точки. Антошка выглядывал из тети Тосиной подмышки, как воробышек.

Сели за стол. Выпили. Стали вспоминать прошлую жизнь. Из настоящего та жизнь казалась милой и ясной, как солнечный день. Это, конечно, оптический обман памяти. Та, отъехавшая, послевоенная жизнь была тяжелой, убогой и безрадостной. Но наши мамы были молоды. Если перевести их возраст на время суток – это был именно солнечный день. Солнце – непосредственно над головой. А сейчас нашим мамам было за пятьдесят. Это примерно шесть часов вечера. Не темно, но уже сумерки. И скоро стемнеет вовсе.

Объективно мы многого достигли. Нонна – актриса. Я – писатель. Творческая интеллигенция. Разве мы смели мечтать о таких горних высях тогда, среди крыс и картофельных очисток…

Но и на горних высях свои крысы и свои картофельные очистки.

– А где сейчас Царенков? – простодушно спросила моя мама.

Нонна напряглась, потемнела лицом.

– Чтоб он сдох, – пожелала тетя Тося.

– Ни в коем случае! – запретила мама. – Пусть работает и зарабатывает. И помогает.

– Пусть сдохнет в страшных мучениях! – настаивала тетя Тося.

– Не надо так говорить. Все-таки он отец ребенка. Это грех, – заступилась мама.

– Тебе хорошо говорить. У тебя вон какой сыночек. – Тетя Тося кивнула в сторону моего мужа.

– Вот именно что сыночек, – скептически отозвалась мама.

Тут я напряглась и потемнела лицом.

В тот период я зарабатывала больше мужа в восемь раз. И маму это заедало. А меня нет. Какая разница – от кого приходят деньги. Главное – что они есть.

А мама считала: если муж не зарабатывает, то непонятно – зачем он нужен вообще.

Большую часть своей жизни мама прошла одна и привыкла к полной свободе.

Мой муж поднялся и вышел из-за стола.

Я поняла, что, если мама завтра же не уедет, мы разойдемся.

– Тебе все понятно? – спросила я Нонну.

– Мне все понятно, – ответила Нонна.

Мы обе страдали от наших мам. Они считали, что их любовь к своим детям дает им право на любой террор. Террор любовью. А мы сидели в заложниках.

Они тормозили и уродовали нашу взрослую жизнь, и никуда не денешься.

Мое преимущество перед Нонной было в том, что мама приезжала на время. Когда она уезжала через месяц, я плакала. Не знаю почему. Мне было жаль ее и себя.

А мой муж облегченно вздыхал и расправлял плечи, как будто скинул тигра со спины.

* * *

Царенков жил с Лободой, но с Нонной не разводился. Чего-то выжидал.

Лобода набирала обороты. Ее карьера раскручивалась. Ее статус начал превышать статус Царенкова. Он всего лишь тренер, а она – чемпион. От Царенкова Лобода никак не зависела. Это было ему непривычно. И неприятно. Он привык быть хозяином положения.