Читать книгу "Ангел Спартака - Андрей Валентинов"

— Не для питья воды! Мыться! И побыстрее. Скинула тунику, рукой по волосам провела. И мыться, и голову мыть, каждый волосок тереть.

А еще узнать у одноглазого про Крикса, сходить в лавку, где козьими шкурами пахнет, о Публипоре-апулийце рассказать. А еще...

— Аякс, помнишь Эномая, который нам пятьсот сестерций принес? Как ты говорил, его убили? Трезубцем в живот? Точно?

На животе у моего бога — шрам. Страшный, огромный. У меня даже ладонь дрогнула.

Антифон

Потом, много позже, я спросила Учителя, помогал ли Он мне в Капуе. Слишком удачно все получалось. Быстро слишком.

— Не у тебя получалось, — возразил Он. — И не быстро. Много лет уцелевшие мечтали возродить государство Италия. Много лет рабы ненавидели господ. Много лет гладиаторы умирали на арене. Много лет римляне гневили и людей, и богов.

А я, Учитель? Зачем была нужна я?

Задумался, помолчал.

— Потому, что почти всем было еще что терять, Папия. Тебе — уже нет. Камень, который отвергли строители, сделался главою угла. Всякий, кто споткнется об этот камень, разобьется, а на кого упадет этот камень, того раздавит!

* * *

Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова

Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси...

— Наглец! — вздохнула я, ловя ловко брошенную мне винную ягоду. Яблони, увы, еще только отцвели.

Если ж не хочешь, то все же возьми себе яблоко — только,

Взяв, пораздумай над тем, как наша юность кратка.

Солнышко, травка, тенек, край широкого покрывала слегка завернулся, рыжий муравей деловито заглянул в глиняную чашу. Вдали — покрытый лесом Везувий с серой плоской макушкой.

— Это не я наглец. — Гай Фламиний виновато развел руками. — Это Платон, философ греческий. Но я хорошо перевел, даже слов столько же. Ну на одно меньше, правда.

Дорога на Капую в стороне, где-то за деревьями у носилок дремлет наша свита, опустошив полный мех местной кислятины. А мы здесь. Я и поэт.

— Это Платон про женщин гадости говорил? — заинтересовалась я. — Что мы — звери, да еще разума лишенные?

Легкий смех в ответ. В мою сторону летит очередная ягода.

— Не он. Платон девушками не очень увлекался. Больше...

— Бабушками, — поняла я. — И такое видела, приходилось.

Гай не спеша потянулся, привстал, поглядел туда, где зеленым пифосом возвышался Везувий.

— Чем бабушки провинились? И бабушки чувствовать умеют!

Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры? Кто воспретит согревать в теплой постели тела?

На мне туника, всем туникам туника — синяя, с малиновым узором по краям. Утритесь сиятельные и совершеннейшие! Сама искала, сама последнюю у торговца-сирийца выхватила. Раз уж решили мы с Гаем из Капуи выбраться и на травке поваляться, не надевать же мне коийское непотребство.

А на травке и мне лежать можно, опушка рощи, хвала богам, не триклиний на Авентине.

— Не совсем бабушками, Папия. Он...

— Будто не знаю, — хмыкнула. — Это вы, мужчины, дикие и разума лишенные. Друг на друга кидаетесь, ни одного смазливого мальчишки не пропускаете!

— Голос дикарки! — В этот день поэта пронять трудно. — Мудрецы...

— Лысые! — уточнила я.

— Считают любовь между мужчинами истинной, возвышенной, не связанной с зовом природы. Да и вы, женщины... Вот послушай! Перевел пока первые строчки.

Богу равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Пред тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос.

— И что? — удивилась я. — Такие же слюни, как и все остальное.

— Но кто писал? — Гай опрокинулся на живот, взглянул прямо в глаза, подмигнул. — Бабушка писала! Старая вредная бабушка. Глядела на аппетитную девочку — и пускала слюнки. Ага!

— Вот тебе!

Винная ягода врезалась поэту в лоб.

— Страдаю за служение Музам! — Гай вновь повернулся на бок, поглядел на белесое от жары небо. — И все равно выполню свой долг — заставлю их, Муз Геликонсклх, заговорить по-латыни!

— Ерундой занимаешься! — вздохнула я. — Хотя... Занимайся и дальше, мой Гай! Сочиняй про девочек, про птичек, про коровок с бычками. Хоть про слоников! Лучше так, чем как остальные... Ваши!

Антифон

Я гляжу из своего страшного далека, из пропасти Сатурна-Времени, на себя — девчонку в мятой синей тунике, подвязавшую темные волосы широкой пурпурной лентой. Мирное небо над головой, вкус кислого вина на губах, замечательный парень совсем близко — протяни руку, дотронься... Было. Нет. Не будет никогда. Цветная смальта на сером надгробии.

Не это страшно. Иное не отпускает, бередит душу. Вернись я сейчас туда, под небо Кампании, прямо на покрывало, усыпанное винными ягодами. Изменила бы хоть что-то? Зная и помня все, что скоро настанет?

Знаю — нет! И это действительно страшно.

А будущее уже подступало, надвигалось близкой тенью...

* * *

— Тебя Юлия Либертина в гости пригласит. Скоро. Она вчера мне сказала. Пойдешь?

— Которая Юлия? Что плащ тебе к зиме обещала? Пойду, Гай. Сиятельной Фабии такое знакомство не повредит. Полезно!

— Папия... Не знаю, что ты задумала, но... Когда все кончится, ты... Ты согласишься стать моей женой? Нет, нет, не отвечай, я знаю ответ! Неужели потому, что я римлянин? Из-за этого?

— Из-за этого тоже.

Теперь мы лежим рядом, глядя в небо, и, странное дело, не только я, но и легкомысленный клиент Геликонских Муз напрочь забыл о брошенных яблоках и нежно звучащем голосе. Наши слова тяжелеют, наливаются свинцом.

— Ты ненавидишь Рим, Папия, но его победа справедлива.

— Угу.

— Мы... Римляне честно воевали! Боги, Судьба, называй как хочешь, давали равную возможность всем, всем народам и странам. И грекам, и пунийцам, и твоим оскам, и остальным. Римляне победили...

— ...Потому что были доблестнее, храбрее и сплоченнее?

Светло-лазоревое небо темнеет, горячий воздух отдает сыростью, молодое вино — болотом. Мы оба знаем, что дальше станет хуже, наш разговор ни к чему, ни он, ни я не виновны к крови, пролитой предками. Но замолчать мы не в силах — ни он, ни я.

— Доблесть — убивать пленных? Храбрость — сжигать города? А ваша сплоченность, Гай? В Риме может жить только безумец! Чем гордитесь? Отец убивает сыновей, брат — сестру, правитель режет тысячи невинных? Вы хуже зверей, Гай, звери не едят сородичей!

— И все же мы победили, Папия. Я не горжусь такой победой, иногда мне становится стыдно, иногда — тошно. Мы победили, еще немного — и вся Ойкумена станет нашей. Значит, именно мы оказались правы. Ты возненавидишь меня за эти слова, Папия, но это так.