Читать книгу "Повинная голова - Ромен Гари"

А через несколько месяцев началось паломничество старух из соседних деревень. Они и не знали, что совершают «древний обряд», просто видели, что сотни попаа приплывают сюда через моря и океаны с единственной, как им казалось, целью — сложить свои доллары к ногам живого тики, и это будоражило их воображение, как и все, что исходило из Соединенных Штатов. Результат даже превзошел ожидания Бизьена: в любое время дня туристы могли наблюдать старух, сидящих вокруг Барона, или увидеть, как какой-нибудь рыбак входит и прикасается к нему в надежде на хороший улов. Слух о том, что попаа съезжаются со всего света поклониться великому белому идолу и принести ему дары, быстро разнесся далеко за пределы острова, докатился до Туамоту, и старики там долго спорили, кто же это: Таароа или сам великий Теуа. Татен бушевал, кричал об оскорблении христианской религии и поощрении суеверий, даже подал протест по всей форме администрации острова. Ему ответили, что Францию давно обвиняют в подавлении и уничтожении древних полинезийских культов, а теперь наконец-то представилась возможность доказать миру, что все это клевета и никто не мешает таитянам свободно совершать свои обряды и поклоняться своим богам[26]. Не могло быть и речи о том, чтобы местные власти попытались воспрепятствовать зову народной души и возвращению местных жителей к истокам, да еще в тот момент, когда гремевшая на весь мир выставка в Музее человека в Париже демонстрировала великолепные коллекции тики и предметов культа из Океании, награбленных за два столетия цивилизаторской деятельности. Запад, разумеется, не требовал, чтобы полинезийцы обожествляли белого тики, он просто предлагал им его взамен.

Барон находился на попечении Кона, а тот, в свою очередь, поручил Мееве заботиться о нем. Когда-то Кон слышал рассказ о пеликане по имени Петрюс, который однажды прилетел на остров Миконос архипелага Киклады, и все население острова окружило его нежной заботой. Кон много бы дал, чтобы узнать, кем через несколько веков, учитывая работу времени и силу легенды, потомки будут считать Петрюса и Барона.

Осенью 1966 года в крупных американских еженедельниках, выходящих огромными тиражами, публиковалась фотография «белого тики»: слегка ошалелое лицо Барона с надутыми щеками, словно он сдерживает приступ смеха или непреодолимый позыв к рвоте, возвышалось над цветочными гирляндами. Татен, не щадя себя, протестовал устно и письменно, хотя отлично знал, что ничего не добьется: Франция не могла пресечь попытки полинезийцев вернуться к своему прошлому, не рискуя подвергнуться обвинениям в колониализме. Епископ написал в Конгрегацию письмо, требуя кредитов на строительство новой церкви, чтобы бороться против возврата к язычеству.

Периодически Барон покидал свой алтарь, отправлялся в Папеэте и там чудовищно напивался, что имело единственным зримым результатом еще более глубокую отрешенность. Кон во время этих вылазок присматривал за ним, устраивал его в гостиницу «Гоген», в роскошный номер с балконом, выходящим на океан. Барон сидел там целыми днями, устремив в морскую даль бледно-голубые глаза с красноватыми прожилками. Кон подозревал, что он чего-то напряженно ждет и обшаривает взглядом горизонт в надежде, что оттуда явится настоящий великий и всемогущий тики, перед которым он сам мог бы склониться. Наверно, он чувствовал, что Человек не фигурирует в завещании Бога.

Но одна вещь необычайно удивляла Кона: поначалу он полагал, что, видя такой успех дела, Барон выйдет наконец из оцепенения и потребует свою долю барышей. Ничего подобного! Казалось даже, что он совершенно бескорыстен и ищет лишь какого-то загадочного внутреннего удовлетворения. Кон думал иногда, что этот прохвост действительно искренен в своем нежелании во что-либо вмешиваться и демонстрирует тем самым отказ сотрудничать со своим временем, с историей и с человечеством вообще, ибо это несовместимо с его достоинством. Барона приходилось кормить, мыть, одевать. Он не шел ни на какие компромиссы, не отступал ни в чем от своей изначальной установки. Кон несколько раз посылал ему молодых таитянок, но безрезультатно. Барон был непреклонен: он решительно отвергал все человеческое, даже в самых упоительных формах. Он как бы не жил, он самоустранился, положив себе закон неучастия, неукоснительного телесного и душевного воздержания. Объявили, что Бог умер, и человек решил не зевать. Место освободилось, кто-то должен был занять его. Барон не вел избирательную кампанию, не провозглашал себя сторонником того или сего, но его непроницаемое молчание, отрешенный вид, полное бесстрастие и категорический отказ вникать в проблемы этого мира делали его кандидатом номер один.

Иногда Кон подходил к Барону и давал ему пару оплеух.

— Ты издеваешься над нами, гад чертов!

Барон не реагировал.

— Сознавайся! Тебе мало обрядовой хижины? Может, ты хочешь, чтобы тебе построили храм?

Лицо Барона розовело — это можно было счесть признанием. Или следами пощечин.

Сидя на обочине в придорожной пыли, Кон размышлял о том, почему он постоянно думал с такой обидой о Создателе, как будто тот виноват, что Его не существует.

— Что с тобой, Чинги? Ты фью?

Слово «фью» означало по-таитянски грусть, тоску, ностальгию, скуку, усталость, отвраще-

ние — все неприятные состояния души.

— Отстань!

— Ты слишком много думаешь, Чинги, от этого тупеют.

Говорили, что в архипелаге Туамоту еще остались красивейшие необитаемые атоллы. Но Кон знал, что не способен долго выдержать на необитаемом острове. Ему необходим внешний враг. Жить наедине с собой было бы самоедством.

— Кон, мы прозеваем туристов. Бизьен нас убьет.

— Ладно, пошли.

Он встал. Меева вынула из волос цветок и заложила Кону за ухо. Кон взял ее за руку. Он любил чувствовать ее руку в своей, любил шагать с ней вот так по берегу Океана, с цветком за ухом. Если бы он только мог найти какой-нибудь далекий островок, без всякого сообщения с Таити… Но все равно рано или поздно они его отыщут. Если не французы и американцы, так русские или китайцы. Возможно, на его след уже напали. Они не позволят себе упустить преступника такого масштаба.

— Где мотоцикл?

Мотоцикл был там, где Кон его оставил, у стены. Он завел мотор. Меева села сзади, с корзинкой в руках. Они помчались.

Меева запела.

Она пела старинную песню о том, как небо полюбило землю, и об их печальном первом совокуплении, прерванном гигантским приливом Океана, который ревновал к небу, ибо земля принадлежала ему. Из-за этого, так сказать, сбоя земля родила человека-недоделку вместо человека-человека, человека истинного, или человека-бога, которого они с небом так ждали. Да, мрачно подумал Кон, это определенно самый трагический coitus interruptus[27]за всю историю мира.