Читать книгу "Дом у кладбища - Джозеф Шеридан Ле Фаню"

Я не просто полагаю, я искренне убежден, что послеобеденная речь о различных предметах, имеющих отношение к Морфею, например об отходе ко сну и об уютном ложе (я имею в виду достоверное и обстоятельное описание, а не какую-нибудь поэтическую галиматью), является чудодейственным средством, способным усыпить любого флегматичного джентльмена — я бы сказал, задернуть полог чувств и притушить свечу сознания. В словах доктора и в приведенной им цитате содержалось немало упоминаний о дреме, дурмане и усыплении; посему не приходится удивляться, что лорд Каслмэллард утратил бодрость раньше, чем подошла к концу докторская колыбельная. Вы, любезный читатель, на его месте повели бы себя точно так же.

— Я отдал бы половину вшего, что у меня ешть, шэр, и карьеру в придачу, — бешено шепелявил кругленький лейтенант Паддок, частенько впадавший в исступление, когда рассуждал о сцене, — лишь бы выштупить на подмоштках в роли Алекшандра Первого.

Между нами говоря. Паддок был маленьким толстячком, сентиментальным до чрезвычайности, а помимо того, гурманом. Его письменный стол ломился от любовных сонетов и кулинарных рецептов. Душа его неизменно пребывала во власти нежных чувств, сам же он нередко втихомолку посещал кухню, где приготовление особо сложных plats[4]не обходилось без его надзора. Он был добродушен, слегка педантичен, весьма галантен — истинный chevalier,[5]притом sans reproche.[6]Паддок безоговорочно верил в свой талант трагического актера, но даже самые искренние его друзья не могли отделаться от мысли, что его пухлые щеки, круглые бесцветные глазки, пришепетывание и томное, восторженно-удивленное выражение, которое шалунья-природа придала его физиономии, — не лучшие спутники на драматической стезе. Паддок питал также счастливую уверенность в своем успехе у прекрасного пола, на самом же деле пользовался таковым прежде всего среди товарищей; последние не отказывали себе в безобидной насмешке, однако добрые качества Паддока ценили по достоинству.

— Хоть лопни, дело требует человека целиком. Мельпомена, шэр, шамая ревнивая из муз. Ешли желаешь зашлужить ее благошклонношть, ты должен предатьшя ей душой и телом. А когда у тебя ни швет ни заря поштроение, а голова забита черт-те чем: тактикой, штрельбой и…

— И фаршированными голубями, и прелестницами, — подсказал Деврё.

— И прочей шкучищей, — не смутившись, продолжал Паддок, — то как тут равнятьшя ш талантами, которых богаче одарила природа, — Паддок, мошенник, явно не верил, что таковые существуют, — ешли они к тому же пошвящают ишкуштву — и только ему — вше швое время и…

— Ничего из этого не выйдет, — вмешался О'Флаэрти. — Знавал я как-то Томми Шайкока из Баллибейзли. Этот парень навострился удерживать стоймя на подбородке смычок от скрипки. Стоило ему появиться в бальном зале в Трейли, девицы собирались вокруг толпой, а мисс Китти Мэхони самая первая; смотрят, бывало, во все глаза и хохочут без устали. У меня мозгов вдвое супротив него. Так вот, как я только не лез из кожи, битый месяц поднимался ради этого в четыре, ни одного утра не пропустил, но пришлось махнуть на это дело рукой, потому что еще немного — и я бы окосел от гляденья на смычок. Я, по примеру Томми, начал с контрабасного — ну и работка, скажу я вам. Каждый божий день по два часа, а то и по два с половиной, год за годом — вот как он занимался; у него на подбородке сделалась ямка — хоть горошину туда клади.

— Упражняться без устали, — кивнул Паддок (воспроизводить особенности его произношения далее я считаю излишним), — не жалеть времени, серьезно относиться даже к пустякам — вот секрет успеха. Дело в том, что природа…

— Нуждается в подкреплении, дорогой мой Паддок, а посему передайте мне бутылку, — прервал его Деврё, который любил, чтобы стакан был полон.

— Будь я проклят, мистер Паддок, — не унимался О'Флаэрти, — да имей я хоть половину вашего таланта, уж я бы непременно выступал на сцене в Смок-Элли{31} — инкогнито, конечно. Есть такой чудак, мистер Гаррик — помните, во всех трех королевствах только о нем и говорили, — так вот, он заколачивает по тысяче фунтов в неделю{32} — лопатой гребет, ей-богу, — а росточком вряд ли намного выше вашего, чуть от земли видно.

— Из нас двоих я выше, — с важностью произнес Паддок, который наводил в свое время справки и теперь утверждал (надеюсь, не кривя при этом душой), что перерос Росция{33} на дюйм. — Все это, однако, воздушные замки; если же говорить серьезно, то очень мне хочется — ну просто втемяшилось — сыграть две роли: Ричарда Третьего и Тамерлана{34}.

— Не эту ли роль вы так расписывали, когда мы беседовали еще до обеда?

— Нет, речь шла о судье Гриди, — поправил Деврё.

— Он еще, сдается, придушил свою жену.

— Вогнал ей в глотку пудинг, — вновь вмешался Деврё.

— Нет. Задушил… ну, этим самым… ну же… а потом закололся.

— Шпиговальной иглой — так и написано, черным по белому, а пьеса итальянская.

— Ничего подобного, я говорю об английской пьесе — черт возьми, Паддок, вы-то знаете, — он еще черномазый.

— Ну ладно, английская или итальянская, трагедия или комедия, — сказал Деврё, заметив, что огорчает симпатягу Паддока, наделяя Отелло кухонными атрибутами, — рассказ о ней, я вижу, доставил вам удовольствие. Что до меня, сэр, то есть роли, в которых я предпочту Паддока любому другому актеру. — Если Деврё имел в виду комические роли, то он был прав.

Бедняга Паддок захохотал, пытаясь скрыть свое удовольствие под маской иронии. Следует упомянуть, что он втайне восхищался капитаном Деврё.

Разговор о театре шел своим чередом. Паддок пыжился и шепелявил без удержу; О'Флаэрти, искренне желая сказать приятное, то и дело, по причине своего невежества, попадал пальцем в небо; Деврё потягивал кларет и от случая к случаю непринужденно ронял острое словцо.

— Вы видели, Деврё, как миссис Сиббер играла Монимию в «Сироте»{35}. Вовек не забуду ее лицо в сцене развязки.

За столом к тому времени стало уже шумно и прежний чинный порядок несколько нарушился. Паддок, чтобы дать Деврё и О'Флаэрти представление об игре миссис Сиббер, соскользнул со стула, изобразил на лице горестную гримасу и пронзительным фальцетом продекламировал:

Когда в могилу я сойду, забыта всеми.[7]