Читать книгу "Умм, или Исида среди Неспасенных - Иэн Бэнкс"

Сестры Аасни и Жобелия Азис, настоящие парии, беженки из Халмакистана, были дочерьми первых азиатов, поселившихся на Гебридах. Родители открыли свое дело – передвижную лавку – и колесили по островам. Островитяне приняли чужаков неплохо, что, в общем-то, странно для такого места, где даже стирка в воскресный день считается богохульством.

Халмакистан – горный район на южных склонах Гималаев, за который соперничают Индия и Пакистан. В этом смысле он схож с Кашмиром, хотя у жителей этих двух карликовых территорий нет ничего общего, кроме взаимного презрения. Аасни и Жобелия были первыми в следующем поколении рода; считалось, что им вскружили головы яркие огни Сторноуэя, и вообще они слыли своенравными и падкими на западные соблазны. Окажись их родители более расторопными, обеих дочерей можно было бы удачно выдать замуж за достойных единоверцев, своевременно приглашенных с полуострова Индостан. Однако началась Вторая мировая война, и прошло без малого семь лет, пока отмена продовольственного нормирования и ограничений на перемещение не создала возможности выезжать за пределы страны для заключения брачных союзов. Время было упущено.

Тогда у родителей созрела идея выдать сестер за двух братьев из знакомой семьи: женихи, что греха таить, были не первой молодости, но их род отличался богатством и крепким здоровьем, а мужская его половина даже в преклонном возрасте славилась особой плодовитостью. Как говаривал несостоявшийся тесть, дочери скоро сами признают: девушке нужна твердая рука, пусть даже морщинистая и дрожащая.

Возможно, ободренные ветром независимости, сдувшим с трона самого раджу, и феминистскими настроениями, которые укрепила война, заставляя женщин работать в конторах и у станка, ходить в форме и отчасти брать в свои руки экономические рычаги, а возможно, просто оболваненные шедшими в местной киношке «Альгамбра» фильмами-агитками про энтузиазм советских крановщиц, сестры категорически отказались от этого брака и в итоге предприняли необычный шаг – как с точки зрения своих национальных традиций, так и с точки зрения той культуры, которая их приняла: они порвали с семьей и составили ей конкуренцию.

Девушки располагали кое-какими сбережениями и вдобавок заняли денег у одного сердобольного фермера-атеиста, который и сам был своего рода изгоем в стане истово верующих. На эти средства они приобрели старый фургон, некогда служивший передвижной библиотекой, и закупили кое-какой товар для продажи: бекон, топленое сало и говядину – аккурат то, чего их родня на дух не переносила; поначалу они также торговали спиртным, но через пару месяцев их застукали сборщики акциза и доходчиво объяснили все тонкости выдачи лицензий (хорошо еще, что сестер не попросили предъявить водительские права). Дела шли ни шатко, ни валко: спать приходилось прямо в фургоне, товар то залеживался, то уходил в один миг, контролирующие органы душили проверками, жить без родни оказалось несладко, но, по крайней мере, у сестер была свобода, а также взаимовыручка – вот и все, на чем они держались.

В тот день, пока буря еще не скрыла горизонт, они постирали белье на каменистом берегу речки, впадающей в озеро Лох-Лэксдейл, и оставили сушиться, а сами отправились по торговым делам на Льюис.

(Льюис и Гаррис считаются отдельными островами, хотя на самом деле их соединяет перешеек и бескомпромиссно разграничивают невысокие – ясное дело, не Гималаи, – но на редкость крутые горы. Жители Гарриса по большей части смуглее и мельче своих соседей: народная молва приписывает этот феномен любвеобильности смуглых испанцев, выброшенных на берег после крушения судов Непобедимой Армады у скалистого побережья Гарриса, но не исключено, что одна ветвь просто-напросто ведет свой род от кельтов, а другая – от викингов.)

Когда средь бела дня вдруг стали сгущаться сумерки, сестры припустили обратно, но все-таки попали под дождь, а потом обнаружили, что почти все белье, разложенное для просушки, бьется на ограде из колючей проволоки, а остальное улетело во вздувшуюся реку. Дождь лил сплошной стеной, и простыни с пододеяльниками и наволочками, повисшие на проволочном ограждении, оказались точно такими же мокрыми, как те, что плавали в реке. Собрав белье, сестры побежали к фургону и перегнали его в ложбину, чтобы укрыться от шторма.

Как были, в плащах, они жались друг к другу в дрожащем на сквозняке мерцании благовонной свечи, стиснутые со всех сторон коробками с чаем и ящиками со свиным жиром – то ли Аасни не смогла отказаться от какой-то выгодной сделки, то ли не учла, что в фургоне и без того не повернуться. Тем временем стекающая с простыней вода лужицами собиралась на полу и грозила подпортить мешки с сахаром, мукой и крахмалом, сваленные под лавками.

Вдруг послышался глухой удар: что-то с силой стукнуло в стену фургона, обращенную к морю. Они вздрогнули.

Снаружи застонал мужской голос, еле различимый среди рева ветра и волн.

Подхватив фонарь, сестры вставили в него маленькую ароматическую свечку и опасливо выглянули в грозную штормовую темноту. Рядом с фургоном, на поросшем травой песке лежал белокожий, неприметно одетый молодой человек; его черные волосы не могли скрыть ужасную рану на лбу, из которой сочилась кровь, тут же смываемая дождем.

Сестры поволокли его к открытой задней двери; незнакомец очнулся и снова застонал, попытался встать, но рухнул на землю. Тогда они затащили его внутрь – на мокрый пол, куда тотчас натекла еще и кровь, и заперли хлопающую на ветру дверь.

Несчастный был смертельно бледен и сильно дрожал, не прекращая стонать. Из раны хлестала кровь. Сестры сняли с себя плащи, чтобы его укутать, но дрожь не унималась. Аасни вспомнила, что смельчаки, переплывавшие Ла-Манш, обмазывали тело жиром. Девушки достали свиной жир (коего у них образовались большие излишки – в Карлоуэе кто-то из местных нашел несколько выброшенных на берег ящиков и сбыл по сходной цене), раздели мужчину до исподнего, забыв о приличиях, и начали смазывать туловище. Озноб не проходил. Рана по-прежнему кровоточила. Ее промыли и обработали йодом. Аасни нашла бинт.

Жобелия отперла заветный ларчик, который получила от бабки в посылке из Халмакистана на свое двадцатилетие, и вытащила флакон драгоценного бальзама жлоньиц, хранимого на самый крайний случай. Она сделала примочки и поставила их на рану, примотав бинтом. Пострадавшего затрясло еще сильней. Чтобы плащи не засалились, сестры вскрыли одну из коробок с чаем (этот товар все равно никуда не годился, так как слишком долго пролежал в амбаре у одного фермера из Тарберта, который в военное лихолетье надеялся с выгодой продать его из-под полы) и обваляли дрожащее, белое от свиного жира мужское тело в черном листовом чае, не пожалев добрых двух коробок; в полубессознательном состоянии несчастный только издавал стоны из-под своего чайно-жирового панциря, но, по крайней мере, его уже не знобило и на мгновение он даже открыл глаза: осмотрелся, встретился взглядом с сестрами – и лишился чувств.

Вознамерившись отвезти пострадавшего в больницу, сестры завели двигатель, но трава на склонах ложбины, где стоял фургон, стала скользкой от дождя, и колеса буксовали. Аасни закуталась в плащ и побежала сквозь ненастье на ближайшую ферму, чтобы заручиться помощью. Жобелия осталась присматривать за смертельно бледным скитальцем, которого принес шторм.