Читать книгу "Милый Каин - Игнасио Гарсиа-Валиньо"

Эта картина всегда ему нравилась, но он не мог не сознавать, что она вызывала у него слишком много воспоминаний, приятных и вместе с тем нестерпимо горьких. Этот холст все время заставлял его оглядываться назад, в прошлое, и Хулио принял твердое решение избавиться от него раз и навсегда.

Для этого ему пришлось преодолеть почтительное отношение к произведениям искусства, впитанное с молоком матери. Выбросить картину на помойку, вне зависимости от того, нравилась она ему или нет, было для Хулио нелегкой задачей. Чтобы решиться на это, ему пришлось собрать в кулак всю силу воли. Кроме того, он постарался взглянуть на картину и на всю эту ситуацию с другого ракурса. Далеко не сразу, но ему все-таки удалось убедить себя в том, что именно этот холст являлся виновником того, что огромный, в семьдесят квадратных метров, чердак под крышей дома в самом сердце района Монклоа, плата за который пробивала изрядную брешь в ежемесячном бюджете Хулио, долгие десять лет простоял закрытым и никак не использовался хозяином.

Картина в какой-то мере сохраняла свое мрачное очарование и по-прежнему не была для Хулио пустым местом. Он чувствовал то, что исходило от нее: какой-то тончайший кисло-сладкий запах воспоминаний, аромат дистиллята, полученного путем перегонки его сердца. Разумеется, речь шла не о запахе в реальном понимании этого слова, но Омедас чувствовал его почти физически. Этот едва уловимый аромат проникал в самые потаенные, заросшие грязью, слизью и плесенью уголки его сознания, взывал к скрывающимся там голосам, образам и звукам.

Ведро вдруг получило хороший пинок и вылетело на середину комнаты. Хулио начал яростно драить пол, поднимая облака пыли при каждом движении швабры. Он сорвал старые простыни с кровати и швырнул их скомканной грудой к порогу, вымыл со щелоком раковину, туалет, а затем покидал в большой мешок все, что долгие годы пролежало на столе, на полках и на полу.

Весь этот мусор Омедас в несколько приемов отнес вниз, спускаясь и поднимаясь по деревянной лестнице, столь знакомой и предательски скрипучей. Собственно, такой нескромной и бестактной и подобает быть всякой уважающей себя деревянной лестнице в старом доме.

Теперь ему оставалось сделать только одно — выбросить картину. Не глядя на него, чтобы в последний момент не передумать, Хулио снял холст со стены, сложил в несколько раз и сунул этот сверток, пропитанный краской, в мусорный контейнер. Тяжелая крышка с громким и гулким стуком захлопнулась, словно отдавая последний салют на похоронах части прошлой жизни, которую он в этот день поклялся окончательно стереть из своей памяти.

Только после этого Хулио смог вздохнуть свободно.

Иногда он тайком, так, чтобы Инес этого не заметила, наблюдал за нею через стеклянную перегородку, разделявшую помещения в их консультации. Инес же замечала гораздо больше, чем он предполагал, поэтому якобы случайно оставляла поднятыми жалюзи, чтобы они не болтались у него перед глазами и не мешали наблюдать за нею. Не хватало буквально одной искры, жеста, взгляда, улыбки, чтобы в них вспыхнул огонь желания, который снес бы все преграды и перегородки, разделявшие их в этом пространстве, населенном маленькими детьми с отклонениями в развитии.

Сегодня за работой Инес наблюдала и Патрисия, сидевшая за перегородкой в маленьком административном кабинете консультации. Она следила за тем, как Инес двигалась, работала, общалась с маленькой пациенткой. При этом Патрисия ловила каждое ее движение и пыталась понять, специально ли та поворачивалась своим эффектным профилем к той стеклянной стене, из-за которой наблюдал за ней Хулио, горело ли в ее глазах что-то помимо профессионального интереса к работе и к Омедасу как к коллеге.

Инес вся словно светилась изнутри и излучала что-то такое, от чего малыши, приходившие в консультацию, тянулись к ней всей душой. Вот и сейчас она наклонилась над маленькой Андреа, поддерживала малышку за подбородок и одними губами, старательно артикулируя каждый звук, произносила те же слова, которые изо всех сил пыталась выговорить маленькая пациентка. Девочка поглядывала то на губы преподавательницы, то на свое отражение в зеркальце, сжатом в руке Инес.

Слова — такие сложные и длинные! — давались Андреа нелегко. Инес время от времени подбадривала ее, повторяя: «Молодец. Все правильно. Очень хорошо». Девочке вдруг становилось легче. Слова слетали с детских губ все более свободно и плавно. До кабинета, где сидел Хулио, эти звуки доносились чуть приглушенными, как и болтовня молодой мамаши, ждавшей приема в кабинете у Патрисии. Эту даму, кажется, звали Анхеликой.

Тем временем в кабинете развития моторики жизнь шла своим чередом. Два малыша с синдромом Дауна изображали злобных, но испуганных троллей, весело смеялись и улепетывали от Даниэля — специалиста по лечебной физкультуре и физиотерапии, высокого, нескладного. Он стоял на четвереньках и очень убедительно изображал жутко голодное, кровожадное, но почему-то совсем не страшное чудовище.

Говорливая Анхелика дождалась назначенного времени, влетела в кабинет Хулио, и он тотчас же пожалел, что не может отказаться от беседы с нею и пойти поиграть вместе с Даниэлем и близнецами-даунами в какую-нибудь веселую, беззлобную игру. Инес уже имела удовольствие несколько раз пообщаться с Анхеликой и предупреждала Хулио, что у этой молодой мамаши наблюдается хронически острое течение логодиареи. Это заболевание, весьма неприятное для окружающих, в просторечии именовалось словесным поносом.

Прошло уже, наверное, с четверть часа, как Анхелика села за стол в кабинете Хулио, а он за все это время не успел сказать и пары слов. Омедас вынужден был слушать, слушать и слушать бесконечные рассуждения мамаши об особенностях развития ребенка, особенностях этих особенностей и, главное, о ее твердом намерении не предоставлять в распоряжение психологов ни медицинскую карточку своего сына, ни результаты обследований, ни какую бы то ни было информацию о здоровье собственного ребенка, обоснованную с медицинской точки зрения.

Инес поймала взгляд Хулио через стеклянную перегородку и озорно подмигнула ему.

«Ну что? А я ведь тебя предупреждала», — читалось в ее глазах.

Омедас только кивнул. Он вполуха слушал Анхелику и продолжал наблюдать за тем, как маленькая Андреа, сама в восторге от собственных успехов, с огромным удовольствием отчетливо выговаривала «р-р-рыба» вместо «лыбы», надоевшей уже ей самой.

— Ну зачем, зачем вам эти протоколы обследований и тестов? — не унималась Анхелика. — Неужели вы сами себе не доверяете? Я хочу, чтобы вы оценили моего Альберто и его состояние до того, как прочтете то, что написали другие врачи. Я уверена, что тогда вы будете абсолютно объективны и непредвзяты.

— Мы, разумеется, не меньше вас заинтересованы в получении объективной и непредвзятой картины состояния вашего сына, — согласился Хулио, собрался с духом и добавил: — Но именно для этого нам понадобится вся информация о ребенке, в том числе и заключения, сделанные нашими коллегами.

— Да поймите вы наконец! Мой ребенок — личность, а не безликий персонаж с этикеткой, привязанной к нему, — тараторила Анхелика. — Он не единица в картотеке, а хрупкое, ранимое создание. Мальчик очень впечатлительный и чувствительный, ему очень нужно, чтобы его выслушали, а не заставляли опять проходить гору всяких психотехнических тестов, которые ни в коей мере не способны выявить богатство и глубину внутреннего мира. Вот скажите на милость, вы, человек профессионально подготовленный, какой толк в психологическом тесте, если оценка его результатов базируется на анализе словесных ответов, учитывая то обстоятельство, что мой сын практически не говорит? Может быть, вы тоже считаете, что молчат только те, кому сказать нечего? Или вы, как и все ваши коллеги, отказываете не говорящему ребенку в способности мыслить? Может быть, он думает больше и серьезнее, чем мы с вами, вместе взятые, а для того, чтобы переварить собственные мысли, ему нужны тишина и молчание? Да вы хоть понимаете истинную ценность молчания?