Читать книгу "Стабильное неравновесие - Александр Звягинцев"

Про Ивана Лукича Бардака ходили целые легенды, как ни про кого другого. Всегда удивительно, как это получается: есть что-то необычное за человеком, а в личном деле ни строки. Никто никому ни слова. А все откуда-то знают: «Этот? У-у, этот там-то и там-то был, то-то и то-то натворил, вот вам и мельчайшие подробности, включая ту, что у него на сгибе слепой кишки была язва, да он ее оперировать отказался – сначала, мол, задание…» Бардак, если верить слухам, попал в ОМСДОН, сгорев где-то в Африке: не то в Ливии, не то в Южном Йемене. А может, еще в Сомали. Во всяком случае, у него, видать, не случайное присловье было: «Не ходите, дети, в Африку гулять!» А ребята чего? Ребята ржали, конечно, все допытывались у Ивана Лукича – не про Африку, на хрен она сдалась! – про Афган, потому что, перед тем как на базу подготовки ОМСДОН попасть, Бардак сначала залетел в Афган, и очень вовремя залетел – как раз перед тем, как наши дали Бабраку Кармалю у кормила стать.

У капитана было много поговорок, но особенно курсантам запомнились две: «Не ходите, дети, в Африку…», и еще он говорил, как инвалид в электричке: «Сам я в войне не участвовал, но был ранен при обороне…» Если хватало времени, уточнял, что именно и где он оборонял. Чаще всего театром его боевых действий оказывался не Аден, не Бейрут, а Пятый Украинский фронт. Какой-нибудь эрудит из числа слушателей обязательно удивлялся вслух: «Так не было ж такого, товарищ капитан! Всего четыре Украинских было…» – «Вот что, – прерывал его Иван Лукич, – только дурень не может знать, что был еще Пятый Украинский, ташкентское направление!..» Ну хохма и хохма, поржали и забыли. А вот это: «Сам я в войне не участвовал…» – это ко всем без исключения курсантам привязалось намертво. Особенно им нравился этот заход в конце занятий: знали, сейчас последует рассказ о каком-нибудь эпизоде из боевого прошлого капитана. Мало того, что слушать такие байки было необычайно интересно, они, по общему мнению, были лучше любых практических занятий. И хотя после таких откровений курсанты часто незлобно подшучивали над фамилией капитана и каламбурили, к примеру: «В голове у нашего Бардака полный бардак», каждый из них хорошо знал, что у Ивана Лукича с головой полный порядок.

* * *

Обмазаться дерьмом и притвориться дохлым, сутками сидеть в ледяной воде с камышовой трубкой в зубах, не шелохнувшись, часами кормить комаров… И в то же время уметь, нисколько не думая о последствиях, наскочить нахрапом на вдесятеро превосходящего численностью врага, одним куражом лишить его способности к сопротивлению; владеть оружием, как вилкой или ложкой, как собственными руками, так, чтобы рассечь до седла человека, попасть из винтовки на полном скаку в подброшенный пятиалтынный, неделями сидеть в седле, то есть в седле и спать, и есть, а на землю спускаться лишь для того, чтобы справить нужду. О ком это? Что это за сказочный герой? А это, братцы, никакой не герой, поскольку не один человек, а целый народ, вернее, мужская его половина. Правильно, это все о казаках – о людях войны. Как одни рождаются для искусства, так казак рождается для войны. Конечно, теперь война не такая, как прежде, нечасто на ней приходится обычному воину стоять с противником лицом к лицу; война теперь плохо различает слабого и сильного, трусливого и храброго – техника глушит всех подряд без разбора: какая разница 500-килограммовой бомбе, скрипач ты или пулеметчик?

А особо тяжко нынешнему воину от знаменитого интернационализма. С одной стороны, вроде бы все даже романтично: помощь братьям по миропониманию, союзникам – настоящим или потенциальным. А с другой стороны, все тайком: и помощь, и военное участие, и награды, и в личном деле у тебя же самого те же люди, которые тебя посылали, пишут какую-то хреновину, например, «командировка на объект номер такой-то»… И поди чего докажи, когда дело до пенсии доходит, докажи, что ты воевал на самой настоящей войне, что из тебя кровь пускали, может, даже инвалидом сделали… Да и это все – хрен бы с ним, пережили бы и то, что «братья» сплошь и рядом никакими не братьями оказывались и вместо благодарности либо злобного косяка на тебя давили: «Оккупант!», либо норовили ножик сзади в спину воткнуть… Бог с ним, что разные радиоголоса на разные лады по всему миру тебя проклинали и пугали тобою детей. Самое тут, ребята, отвратное, что Родина, твое родное государство готово было в любой момент отречься от тебя, предать забвению, вытоптать самую память о тебе: я, мол, не я и лошадь не моя. И все-таки он, капитан Бардак, не знал профессии привлекательнее. Он никем больше не мог бы быть – только солдатом удачи, только диверсантом, только суперпрофи – самым умным, самым ловким, самым удачливым, самым неуязвимым и непобедимым. А что самое главное, эта уверенность и впрямь делала его и неуязвимым, и непобедимым.

Само собой, вряд ли капитан, особенно будучи трезвым, смог бы выразить все это словами – он не был ни златоустом, ни мыслителем. Он был человек действия, человек мгновенных решений, чаще всего совершенно безошибочных, мысленный путь к которым он вряд ли смог бы повторить. «Надо сделать вот так и вот так», – как бы говорил ему некий внутренний голос. А почему именно так, а не иначе, как он додумался до такого решения, объяснить Иван Лукич не мог. Однако если бы кто-то сумел перевести те ощущения, те обрывки мыслей, что составляли собственно мыслительный процесс, протекающий в голове капитана, этот кто-то удивился бы, узнав, насколько эти мысли, вернее, сам их ход, сама логическая неизбежность следования одного за другим похожи на особенности мышления майора Сарматова. Впрочем, что ж тут особо удивляться: ведь Бардак, так же как и Сарматов, был из донских казаков (зря, что ли, казачья вольница век за веком производила свой отбор, свою селекционную работу), был человеком войны…

Твое предназначение – делать то единственное дело, которое определено тебе судьбой, генами далеких и недалеких предков, которые незримо следят за каждым твоим шагом и не дают тебе уронить честь рода и честь донского казачества. Дело твоей чести – как можно лучше выполнять задания командиров. Вот и выполняй, и на хрена забивать голову раздумьями о политике государства, которому по большому счету на тебя наплевать, в общем-то, как и на всех твоих предков и на донскую славу…

Много чего наслушался Сарматов, будучи курсантом, из уст Бардака. Один из его рассказов вспоминал майор Сарматов, хромая по пыльной афганской дороге на пару с американцем с русской фамилией Мятлев. Слышался ему в знойном мареве хриплый голос капитана, и будто легче становилось идти, и уже не так сильно мучила боль в распухшем колене…

«…Главное наше дело – как можно лучше выполнить приказ. Дан тебе приказ, а ты его выполни!

Ну, легли, ждем команды. Вот он перед нами, дворец правителя, как на ладони. Дворец этот, ребята, – я думаю, скоро вы и сами его увидите, – возвышается над городом, на площадке, вырубленной сто, что ли, лет назад в склоне хребта. За этим хребтом – еще хребет, а над ним – багровое, как застывшая кровь, закатное небо. Самолеты заходят один за другим на последний вираж перед посадкой. С этого-то, более далекого хребта в последнее время наладились «духи» – мы их тогда еще звали басмачами – сбивать самолеты. Причем все равно какие: военные, гражданские – они разницы не делали. Два раза лазали наши по этому хребту: следы от костров есть, в одном месте нашли остатки оружейной упаковки свеженькой. Мы все гадали, что за оружие, которое позволяет полудиким афганцам так точно стрелять на поражение, кто их всему этому научил, кто надоумил поставить стрелков на гребне хребта над городом. Для нас все это оставалось тайной за семью печатями. И вот что любопытно: в первое время правитель, ну, курва-то эта, обещал содействие, а потом что-то все заглохло, как будто никто ни о чем не знает, ничего не слышит. Улыбаются, собаки, как японцы, а что там за этими улыбками…