Читать книгу "Рука и сердце - Элизабет Гаскелл"

кого никто не любит и кому некого любить, а значит, незачем и щадить чьи-то чувства.

– Т-ш-ш, – остановила ее Сьюзен, – доктор пришел. Даст Бог, она выживет.

Женщина резко обернулась. Доктор уже поднялся по лестнице. Увы, материнское сердце не ошиблось: девочка умерла.

Едва доктор вынес свой вердикт, мать без чувств рухнула на пол. Как ни глубока была печаль Сьюзен, ей пришлось забыть о себе и своей утрате – о милом ребенке, которого она так долго холила и лелеяла. Она спросила доктора, чем можно помочь доведенной до крайности несчастной, простертой на полу у их ног.

– Это ее мать! – пояснила она.

– Надо было лучше смотреть за ребенком, – ворчливо обронил доктор.

– Девочка спала со мной, это я оставила ее без присмотра, – сказала Сьюзен.

– Я вернусь к себе и приготовлю успокоительные капли, а вы покамест уложите ее в постель.

Сьюзен достала кое-что из своей одежды и осторожно раздела неподвижное, безвольное женское тело. В доме не было свободной кровати – только ее собственная и скамья, где спал отец. Она осторожно подняла с постели свою ненаглядную бездыханную девочку, чтобы отнести ее вниз, но мать вдруг открыла глаза и, увидав, чтó она намеревается сделать, жалобно сказала:

– Я недостойна прикасаться к ней, ведь я грешница. И я не вправе говорить с вами так, как давеча говорила. Но я вижу, вы добрая, очень добрая. Можно мне взять мое дитя на руки и побыть с ней немного?

Ее голос был так разительно не похож на тот, каким она кричала, пока с ней не случился припадок, что Сьюзен едва узнала его – столько в нем было кротости, столько искренней мольбы, перед которой нельзя устоять. Черты ее тоже утратили все следы гнева, словно их разгладил нерушимый покой могилы. Сьюзен потеряла дар речи и молча положила ребенка на руки матери. Но смотреть на них было выше ее сил, она упала на колени и разрыдалась.

– О Боже, Боже, смилостивься над ней, прости ее, пошли ей утешение!

Мать гладила детское личико и что-то тихо, ласково, с улыбкой приговаривала, словно качала живого ребенка. Она сходит с ума, подумала Сьюзен, не прерывая молитвы, а слезы все катились и катились у нее из глаз.

Наконец явился доктор с каплями. Мать покорно приняла лекарство, не ведая, что пьет и зачем. Доктор сидел возле нее, пока она не заснула. Тогда он неслышно встал и, поманив Сьюзен к двери, распорядился:

– Заберите у нее тело ребенка. Она не проснется. С этим успокоительным она проспит много часов. Я загляну к вам до полудня. Сейчас уже светает. До свидания.

Сьюзен закрыла за ним дверь и потом осторожно высвободила мертвое тельце из материнских рук. Она не могла противиться желанию в последний раз прижать к груди свою милую девочку и все смотрела на ее покойное, безмолвное, бледное личико, чтобы навеки запечатлеть его в памяти.

Ни ночью, ни в часы дневного бденья

Не смоют слезы светлого виденья;

Ни туча мыслей, ни краса вселенной

Не затуманят образ незабвенный.

Дитя! Навеки в сердце мне проник

Твой ангельски невинный, чистый лик[3].

Потом она вспомнила об одном важном деле. Приведя дом в порядок – ее отец после учиненного им ночного переполоха спал беспробудным сном, – она отправилась в путь по тихим и пока еще безлюдным улицам, хотя солнце светило уже вовсю, в ту часть города, где поселилось семейство Ли. Когда она достигла цели, миссис Ли, привыкшая вставать с рассветом, как раз открывала ставни на окнах. Сьюзен тронула ее за руку и, не проронив ни слова, прошла в дом. Она опустилась на колени перед изумленной миссис Ли и заплакала так горько, как еще никогда в жизни не плакала. Кошмарная ночь выпила из нее все силы, и теперь, когда от ее воли уже ничего не зависело, она утратила самообладание и не могла выдавить из себя ни слова.

– Ах ты, бедняжка! Какое горе привело тебя в такой час? Скажи скорее. Ну-ну, ничего, поплачь, коли не можешь говорить. Облегчи сердце, после расскажешь.

– Нэнни умерла! – прорыдала Сьюзен. – Я оставила ее, мне надо было спуститься к отцу, а она упала с лестницы и разбилась. Ох, беда, беда!.. Но это не все. Ее мать… она сейчас у нас в доме! Пойдемте, взглянете, точно ли это ваша Лиззи.

Миссис Ли онемела от услышанного, но, хоть руки у нее тряслись, быстро оделась и не чуя под собой ног заспешила вместе со Сьюзен на Краун-стрит.

Глава четвертая

Когда они входили в дом на Краун-стрит, дверь открылась не полностью, словно ее заклинило, и Сьюзен в недоумении окинула взглядом крыльцо. Помеха тотчас обнаружилась в виде маленького газетного свертка – с деньгами, как она догадалась.

– Смотрите! – с горечью сказала Сюзен, подняв сверток. – Вчера вечером мать снова подбросила деньги на ребенка.

Но миссис Ли ее не слушала. Всего несколько шагов отделяли ее, быть может, от пропавшей дочери, и она устремилась вперед на слабеющих ногах и с трепетом в сердце, которое готово было выпрыгнуть из груди. Она поднялась в темную, притихшую спальню и, не глядя на детский трупик, прошла к постели, отдернула занавеску и увидела Лиззи, но не прежнюю – пригожую, веселую, резвую, беззаботную. Нынешняя Лиззи выглядела много старше своих лет, ее красота померкла, глубокие морщины неизбывной заботы и – увы! – нужды (как представлялось матери) пролегли на щеках, таких кругленьких, гладких и румяных, когда ее лицо в последний раз радовало материнский взор. А ныне даже во сне оно хранило печать безысходности, даже во сне дочь разучилась улыбаться. Но эти несомненные приметы греха и горя, всего, что довелось ей испытать, только усиливали любовь матери к своему несчастному чаду. Она жадно вглядывалась в дорогое лицо, смотрела и не могла насмотреться. Потом наклонилась и поцеловала бледную руку, выпроставшуюся из-под простыней. Спящая не шелохнулась. Мать вернула ее руку на покрывало с бесконечной осторожностью, хотя в этом не было нужды – дочь все равно ничего бы не почувствовала. Она не подавала никаких признаков жизни, не считая того, что изредка из груди ее вырывался полувздох-полувсхлип. Миссис Ли долго сидела подле нее и все смотрела, не в силах оторваться и задернуть занавеску.

Сьюзен тоже охотнее осталась бы подле своей ненаглядной девочки, но на ней лежало слишком много обязанностей. Так уж повелось, что все привыкли перекладывать свои заботы