Читать книгу "М. В. Ломоносов и основание Московского университета - Михаил Тимофеевич Белявский"

class="v">Там камни, как вода, кипят,

Горящи там дожди шумят[106].

Какую смелость и уверенность в своей правоте нужно было иметь, чтобы в «Размышлении о божьем величии» говорить о множестве миров, что так преследовала в то время церковь. А ведь Ломоносов прямо писал, что ему

Открылась бездна, звезд полна;

Звездам числа нет, бездне дна…

Там разных множество светов,

Несчетны солнца там горят…[107].

Сам Ломоносов совершенно отчетливо представлял значение и характер своих «Размышлений». Недаром с ними связан беспрецедентный в истории науки случай. Для того чтобы доказать самостоятельный характер своих работ в области изучения электричества и отстоять свой приоритет в открытии природы северных сияний, Ломоносов в научной работе ссылается на «Вечернее размышление»: «Сверх сего, ода моя о северном сиянии… содержит мое давнейшее мнение, что северное сияние движением эфира произведено быть может»[108], — писал он. Рядом с «Размышлениями» должно быть поставлено и замечательное «Письмо о пользе стекла», этот подлинный манифест передовой материалистической науки.

Из всего сказанного совершенно очевидно, что поэзия Ломоносова не только положила начало новой русской национальной литературе, но и являлась составной органической частью всей его деятельности.

* * *

Работы Ломоносова в области истории не только не получили правильной оценки со стороны буржуазной историографии, но считались вообще не заслуживающими внимания. Буржуазные историки в один голос твердили о «ненаучности» приемов Ломоносова, его полной неподготовленности к занятиям историей и противопоставляли работам Ломоносова работы норманистов. Прямым повторением и воскрешением этих порочных концепций являются соответствующие главы книги Н. Л. Рубинштейна «Русская историография». Достаточно сказать, что Н. Л. Рубинштейн, характеризуя работы Ломоносова в области истории, называл их «лишь литературным пересказом летописи, своеобразной риторической амплификацией ее текста с некоторыми попытками его драматизации», отказывал им в каких-либо научных достоинствах и противопоставлял им работы Байера, Миллера и Шлецера, которым давал высокую оценку[109].

Трагическая судьба работ Ломоносова по истории не случайна. М. Н. Тихомиров справедливо пишет, что в это время Бирон и его сторонники «выступали с воинствующей программой долгого утверждения немецкого засилия в России». Ей, этой клике, «доказательства того, что восточные славяне в IX–X вв. были сущими дикарями, спасенными из тьмы невежества варяжскими князьями, были необходимы для утверждения их собственного господства в той стране, народ которой имел свою давнюю и великую культуру»[110]. Так появилась и стала широко пропагандироваться клеветническая «норманская теория». Так появились работы, в которых русские источники «не токмо просто, но нередко и с поношением опровергаются», работы, в которых «на всякой почти странице русских бьют, грабят благополучно, скандинавы побеждают, разоряют, огнем и мечом истребляют». Появились работы, в которых русский народ, по выражению Ломоносова, представлен «толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен»[111].

В этих условиях и выступил со своими историческими работами М. В. Ломоносов. С самого начала нужно отбросить версию о том, что он смотрел на них, как на помеху своим естественно-научным трудам. Еще в Славяно-греко-латинской академии он внимательно изучал русские летописи. Его познания в истории не вызывали никаких сомнений. Это нашло свое выражение в том, что профессору химии Ломоносову в 1743 году было поручено рассмотрение исторического сочинения Крекшина, а в 1748 году он был назначен членом исторического собрания. То, что именно его В. Н. Татищев просил написать к своей «Российской истории» предисловие говорит о многом. Между тем это было за 4 года до того, как Ломоносов получил официальное поручение написать историю России. В 1749–1750 гг. Ломоносов во всеоружии выступил против клеветнической диссертации Миллера «О происхождении имени и народа российского». Он проявил замечательное политическое чутье, прекрасную эрудицию в вопросах древней истории вообще, в истории славян и русского народа в особенности. Ломоносов правильно разгадал политический смысл работ Байера, Миллера, Фишера и те цели, которые они преследовали.

Ломоносов поставил себе задачу разрушить миф о том, что Байер является крупным ученым и знатоком русской истории. Это было совершенно правильно, так как именно работы Байера положили начало норманской теории. М. Н. Тихомиров, характеризуя русскую историографию XVIII в., указывает, что за 13 лет работы в Академии Наук Байер написал с десяток мелких статеек, «причем все эти труды были проникнуты одной целью: доказать, что настоящими устроителями Русского государства были пришлые варяги, без которых, по мнению Байера, не было бы и Русского государства»[112]. Высмеивая тупость и ограниченность Байера, возомнившего себя великим ученым, Ломоносов писал о «превеликих и смешных погрешностях» в его работах, о «весьма смешном и непозволенном» способе, которым Байер доказывает свои «откровения». Ломоносов подчеркивал ненаучность филологических приемов Байера и дал уничтожающую характеристику его «трудов» по русской истории. «Старается Байер не столько о исследовании правды, сколько о том, дабы показать, что он знает много языков и читал много книг. Мне кажется, что он немало походит на некоторого идольского жреца, который, окурив себя беленою и дурманом и скорым на одной ноге вертением закрутив свою голову, дает сумнительные, темные, непонятные и совсем дикие ответы»[113]. Разоблачив полную несостоятельность концепции и аргументации Байера, Ломоносов показал, что диссертация Миллера является дальнейшим развитием писания Байера. Что касается Фишера и Штрубе де-Пирмонта, то оба не заслуживали бы даже и упоминания, если бы они не играли активной роли в пропаганде концепции Байера. Отъявленный реакционер как в науке, так и в политике — Иоган Фишер был одним из тех проходимцев, которые устремились в Россию в расчете на богатую поживу. В продолжение 9 лет «возглавляя» сибирскую экспедицию академии, Фишер меньше всего занимался наукой. Его интересовали лишь русские меха, а вместо научных изысканий он занимался открытым грабежом населения.

Никакими учеными доблестями не отличался и оказавшийся академиком секретарь Бирона Штрубе де-Пирмонт, который верой и правдой служил придворной клике и поддерживал реакционные теории Байера.

Рядом с этими невеждами и бездельниками Миллер занимал несколько особое положение. 10 лет провел он в Сибирских архивах, едва не ослеп и не погиб там. Им было собрано и спасено огромное количество исторических документов и материалов по истории России. Он впервые опубликовал, хотя и с крупными ошибками, ряд исторических документов. И тем не менее образ бескорыстного труженика и подвижника, созданный в буржуазной науке и воспроизведенный уже в советское время С. В. Бахрушиным и Н. Л. Рубинштейном[114] не соответствует действительности, публикуя материалы о прошлом России, Миллер не скрывал своего