Читать книгу "Сказки старого Вильнюса II - Макс Фрай"

У меня в руках — нарядно одетая кукла с ангельскими крыльями и лицом обиженной на весь мир маленькой девочки. Надо же. Чего только сюда не приносят.

— Этому фанту следует выучиться танцевать вальс. Можно и другие танцы разучить, пусть ни в чем себе не отказывает. Но вальс — в первую очередь. Следующий давай!

Поднимаю с травы большой ярко-зеленый зонт.

— А этот фант я, пожалуй, возьму на работу, — неожиданно объявляет Нёхиси. — Давно хочу обзавестись дюжиной-другой помощников, чтобы занимались разными мелочами, до которых у меня не доходят руки; вот с этого и начну. Платить буду секретами и сокровищами, по обычной ставке: что унес — твое.

— Ничего себе, — изумленно говорю я. — Такого еще не бывало.

— Все когда-нибудь случается впервые, — смеется Нёхиси. — Дальше давай!

Дальше!

— Этому фанту следует отправиться в путешествие к самому теплому морю.

— Этому фанту — обзавестись волшебной палочкой — самой дурацкой, из детской сказки — и безответственно наколдовать всякой прекрасной ерунды нам на радость.

— Этому фанту придется угостить чашкой кофе первого встречного, который будет в этом нуждаться.

— Этому фанту — внимательно слушать, о чем говорят соседские дети, и принимать на веру любой вздор. Тогда не упустит одну очень хорошую новость.

— Этому фанту — стащить чужое пирожное и немедленно съесть.

— Этому фанту давно пора согреться. Вот пусть и согреется этой же зимой. Нет, прошлой! Этот фант согреется еще прошлой зимой, точка. Поэтому к началу новой зимы этот фант будет так счастлив, что иных заданий у меня для него нет.

— Эк ты хитро завернул, — смеюсь я.

— Потому что устал. Давай еще один напоследок, и на сегодня все.

— Ладно. Что делать этому фанту?

Нёхиси молчит. Такая долгая пауза — это на него совсем не похоже.

Я растерянно кручу в руках пустой кожаный бумажник с изображением карты с надписью «Tabula Islandia». Когда-то у меня был такой же. Или мне просто приснилось, что он у меня был? Это больше похоже на правду. Зачем мне бумажник.

— А этот фант пусть будет моим другом, — наконец говорит Нёхиси. — И всегда им был, от начала времен.

Садится на траву и, подмигнув мне, добавляет:

— Иногда надо и о себе подумать. Тем более лишний подарок на день рождения никому не повредит.

Я начинаю смеяться.

Я, собственно, до сих пор смеюсь.

* * *

На каком-то этапе осени неизбежно наступает момент, когда запах воздуха вдруг приобретает свойства света. Он становится ослепительным. Ярким, всепроникающим, звонким, как смысл всего.

Он и есть — смысл.

Мы с Тони сидим на берегу и молчим. Мы определенно есть — и это все, что мы сейчас о себе знаем.

Но этого совершенно достаточно.

Улица Майронё

Maironio g.
Трижды семь

Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет.

Думал: вот ведь прицепилось. И крутится, и крутится в голове с самого утра, как заезженная пластинка. Приснилось, что ли. Да ну, быть не может. Мне же никогда не снятся сны.

Думал: а ведь я это уже слышал. Где-то, когда-то. Голова дырявая, не могу вспомнить. Ай, ладно, слышал, не слышал. Мне бы теперь забыть поскорей.

Но, как известно, захотеть что-то забыть — самый простой способ затвердить это наизусть. Даже удивительно, что до сих пор никто не додумался применять этот метод для изучения иностранных языков. «Здравствуйте, дети, я ваш новый учитель, я помогу вам забыть, что вы умеете говорить по-немецки», — и все, успех гарантирован, ученики уже через год будут Гёте наизусть километрами шпарить, не подглядывая в шпаргалки.

Пока думал, почти добрался до рынка. Тут идти-то всего ничего: мимо Барбакана, вниз с холма, заросшего густой, темной, цвета вишневого сока, травой, спуститься на Майронё, перейти дорогу, и ты на месте. Торгуют там только раз в неделю, по четвергам, а это не всегда удобно. Но плевать. С тех пор, как, проходя мимо зимним вечером три с половиной года назад, увидел оранжевое мерцание свечей на деревянных прилавках, свернул, попробовал сладковатый домашний сыр у румяной от мороза крестьянки, возвращался сюда каждый четверг, как на работу. Походы на рынок неизменно поднимали настроение, купленные там соленые огурцы, чеснок и ветчина лежали потом в холодильнике, радуя глаз обещанием скорого праздника. Врали, конечно. Ну и что.

Думал: забавно, сколько лет живу в этом городе, а почувствовал себя более-менее своим, местным только с тех пор, как стал ходить на дурацкий маленький рынок у реки.

Кстати, а сколько, собственно?

Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет.

Неужели действительно двадцать один год? Господи, твоя воля. По ощущениям — ну, лет пять. Или шесть. При том, что всегда казалось, время здесь течет медленно, как темный гречишный мед. И цвет у него такой же. И эта невыносимая муторная сладость, хоть реку выпей, не запьешь.

От одной только мысли о ходе времени начало подташнивать. Пришлось сесть на лавку. Перевести дух. Дурацкая слабость. Вроде не старый еще совсем. И никогда не болел. Но чуть что — ноги ватные, и вот эта противная дурнота, как будто начинает укачивать. Впрочем, ничего страшного, можно перетерпеть. Как и жизнь в целом.

Сидел на лавке, ощущая, как заполняется сырым речным ветром невидимая дыра в груди. Это было совсем не больно, скорее сладко. Но почти невыносимо, как слишком затянувшийся поцелуй. Думал: однажды эта дыра станет больше меня, и тогда, наверное, можно будет нырнуть туда, как в колодец, и пропасть навек. Скорей бы уже, а. Все равно не живу, только хожу, дышу, ем, думаю. Но это совсем не то.

Думал: интересно, что же такое я потерял двадцать один год назад, когда приехал сюда? Или еще раньше? Настолько важное, что даже вспомнить теперь не могу. Это называется «вытеснение», знаем, читали, нынче все читают популярные книжки про психологию, как прежде без разбору глотали романы, и меня не минула чаша сия. Но если вдруг все-таки вспомню, что будет? Умру, не в силах пережить такую потерю? А что, вышло бы забавно.

Сказал себе: да ладно, какого черта расквасился. Встань и иди. Встань и иди, слышишь? Купи себе три стакана смородины — красной, черной и белой. И дюжину помидоров, например. Если уж все равно надо жить дальше.