Читать книгу "Осенью. Пешком - Герман Гессе"

и дадут ему возможность постепенно возместить их, то это он примет с признательностью, как величайшую милость. Но с другой стороны, он предпочитает, чтобы проступок его подвергнут был мирскому суду.

Нужен был добрый совет, и дело о. Матвея через разные духовные инстанции дошло до самого Рима. Сам же он содержался в одиночной келье, под строжайшим арестом и о положении вещей ничего ровно узнать не мог. Это тянулось бы еще долго, но благодаря нежданному толчку извне все всплыло наружу и дело приняло совершенно иное направление.

Дней десять спустя после рокового возвращения о. Матвея, пришел официальный запрос, не исчез ли из монастыря монах, или не утеряно ли каким-либо из монахов такое-то – следовало описание, монастырское одеяние, оказавшееся в таинственно-сданном на вокзале на хранение ручном саквояже. Саквояж этот, находящийся на станции уже десять дней, был открыт, в виду одного темного дела: при арестованном по тяжкому подозрению мошеннике, в числе других украденных вещей оказалась и багажная квитанция на пресловутый саквояж.

Один из монахов поехал тотчас в суд за более подробными сведениями и, не получив их, помчался в главный город округа, где долго и тщетно пытался доказать отсутствие всякой связи между вещами благочестивого о. Матвея и процессом мошенника. Прокурор же, напротив, обнаружил большой интерес к этим вещам и изъявил желание лично повидать Матвея, отсутствие которого объяснили болезнью.

События эти повлекли за собой резкую перемену в тактике св. отцов. Чтобы спасти то, что еще возможно было спасти, о. Матвея торжественно исключили из ордена, предали судебным властям и обвинили в растрате монастырских денег. С того дня процессом его полны были не только портфели судей и адвокатов, но и скандальная хроника всех газет, и имя его гремело по всей стране.

Так как никто за него не вступился, орден совершенно отрекся от него, общественное мнение, представленное либеральными газетами, нисколько не щадило его, напротив, пользовалось поводом к бойкой кампании против монастырей, то обвиняемый очутился в огне подозрений, клеветы и, словом, расхлебывать кашу оказалось гораздо труднее, чем заварить ее. Но он держал себя в своей беде с отменным достоинством, и ни разу не дал показания, которое не подтвердилось бы.

Оба связанных меж собою процесса пошли быстрым ходом. Со странным чувством стоял вскоре о. Матвей, как обвиняемый, перед священниками и ризничими той местности, куда он ездил со своей миссией, странное чувство испытал он при виде хорошенькой Меты, явившейся в качестве свидетельницы, и Брейтингера, который вовсе не назывался Брейтингером, и в широких кругах известен был, как вор и сутенер, под именем Якова тонкого. Как только установили причастность о. Матвея к делу Брейтингера, этот и вся его свита исчезли, и после прений, вынесен был приговор.

О. Матвей с самого начала процесса ждал обвинительного приговора. Но обнаружение кой-каких подробностей того злополучного дня в городе, отношение к нему монастырского начальства и общественное мнение так сильно повлияли на разбор его дела, что судьи применили к его бесспорному проступку строжайшие статьи и осудили его на продолжительное тюремное заключение.

Это было для него чувствительным ударом. Ему казалось, что такой кары он все-таки не заслужил, тем более, что проступок его вовсе не был порожден настоящим злодейством. Но больше всего мучила его мысль о фрау Таннер, о том, захочет ли она даже знать его, когда он явится к ней по отбытии длительного наказания, и, главное, после такого нежданно-громкого скандала.

Фрау Таннер едва ли не больше его удручена была и возмущена этим исходом дела. Она упрекала себя в том, что без всякой нужды, в сущности, оттолкнула его. Написала ему письмо, в котором уверяла его в неизменном доверии и выражала надежду, что именно незаслуженная суровость приговора должна поддержать его и помочь ему сохранить внутреннюю непреклонность и незлобие для лучших дней. Но затем сказала себе, что у нее никакого основания нет сомневаться в о. Матвее, но что пошлет свое письмо только тогда, когда он отбудет свое испытание. И, не взглянув на свое письмо, положила его в ящик письменного стола и тщательно заперла его на ключ.

Давно уже, между тем, наступила осень. Давно уже сняли виноград. После нескольких недель ненастья поздняя осень опять улыбнулась теплыми, синими, нежно-ясными днями. На повороте зеленой реки мирно стоял, отражаясь ломаными линиями в воде, старый монастырь и глядел бесчисленными окнами в нежно-золотое сияние осеннего дня. Высоко, вдоль дороги над крутым берегом, тянулась печальная группа людей, под конвоем нескольких вооруженных жандармов. Среди арестантов был и бывший монах Матвей. Время от времени он поднимал голову и глядел на солнечную ширь долины и на тихий монастырь. Безрадостные дни переживал он, но надежда его, выдержавшая искус всяких сомнений, по-прежнему покоилась на образе красивой бледной женщины, руку которой он пожал и поцеловал перед уходом к позору. Он невольно вспомнил день накануне своей роковой поездки, когда он из тиши и тени монастыря с уныньем и тоской глядел на эту самую дорогу, и тихая улыбка скользнула по его похудевшему лицу: безрадостный покой того дня представлялся ему нисколько не лучше и не желаннее полного надежд сегодня.

Ладидель

Глава первая

Молодой Альфред Ладидель с самых ранних детских лет умел просто и легко относиться к жизни. Он хотел посвятить себя высшим наукам, но сдав кое-как и с некоторым опозданием экзамен в старшие гимназические классы, без большого сожаления последовал совету своих учителей и родителей, и отказался от ученой карьеры. И когда вопрос этот был решен, и он поступил писцом в контору нотариуса, то понял, насколько переоцениваются студенческое звание и наука, и сколь мало зависит истинная ценность человека от выдержанных экзаменов и академических семестров. Мнение это вскоре укрепилось в нем, стало преобладающим в его сознании, и нередко, в кругу товарищей, он рассказывал, как по зрелом размышлении, выбрал против воли учителей, эту как будто более скромную карьеру, и что это самый разумный и самый ценный шаг в его жизни, хотя и стоил ему больших жертв. Своим ровесникам, оставшимся в школе, которых он встречал ежедневно на улице с ранцами, он кланялся свысока и тешился, видя, как они ломают шапки пред учителями, чего он сам не делал уже давно. Целые дни он терпеливо работал под руководством своего нотариуса, не больно щадившего новичков, быстро усваивал важные, внушительные конторские приемы, которые тешили его и теперь уже с внешней стороны ставили его на одну доску со старшими