Читать книгу "Свет и тени русской жизни. Заметки художника - Илья Ефимович Репин"

не поверил бы, что мать может ругать так свою девчонку уже лет десяти так громко, при всех…

– Чего вы, чертенята, сидите? Разве не видите? Ведь это сам дьявол, он вас околдовал… Бросьте деньги: это черепки! Вот завтра увидите сами… —

И вдруг стала хлестать хворостиной без разбору весь мой живой цветничок.

Девочки завизжали, побросали пятачки, которые я так аккуратно выдавал каждой фигурке, чтобы поселить в них доверие. Рассыпались мои натурщицы все и сейчас же исчезли за подъемом. Я в горести напрасной встал и недоумевал, что произошло; но ко мне уже спускались около десятка баб и трое мужиков.

Все они таинственно шептались. Подступили. Лица злые.

– Ты чаво тут делаешь? – спрашивают меня, как мошенника или вора.

– Да я на картинку их списывал, – стараюсь я быть понятным.

– Знаем, что списывал. А ты кто такой будешь?

– Да ведь мы вчера приехали, у Ивана Алексеева остановились в избе.

– А пачпорт у тебя есть?

– Есть паспорт, на квартире.

За это время группа, окружавшая меня, значительно увеличилась новопришедшими бабами и мужиками; все что-то шептали, указывали на пятачки, все еще валявшиеся тут же, и делались все мрачнее и злее.

– Подавай нам пачпорт, – гудят на разные лады мужики, – зубы не заговаривай!

– Пойдемте к квартире, – успокаиваю я, – мы не беглые какие…

* * *

Академические свидетельства тогда выдавались с приложением большой круглой академической печати вроде церковных (на метриках). Курсивом был литографирован текст, в котором – о предусмотрительные учредители, насадители искусства в России! Они как будто предчувствовали эти недоразумения! – на противоположной стороне листка свидетельства петитом напечатано было: лица начальствующие благоволят оказывать содействие при занятиях ученику такому-то. Пишу своими словами и не ручаюсь за точность слов…

Признаюсь, я сам только там, в избе, прежде чем вынести свое свидетельство, прочитал его про себя и очень обрадовался.

– Да разве такие пачпорта? Это не пачпорт!.. Ты, брат, зубы-то не заговаривай, видали!

– А что тут прописано? – назойливо тянет один старикашка. – А ты прочитай, ведь мы народ темный.

– Да читайте сами, а то, пожалуй, не поверите, – возражаю я.

Оказалось, во всей честной компании из тридцати душ обоего пола – ни одного грамотного.

– Ну что же, позовите дьячка какого-нибудь, – советую я.

– Да где он? У нас церкви нет.

– Ларька! – крикнул один мужик побойчее мальчишке. – Забеги на мой двор, сядь на пегого мерина и айда в Козьи Рожки за писарем!..

Уже по дороге, когда меня вели, как пойманного преступника, многие, особенно уже бурлаковавшие саврасы, приставали и довольно нахально напирали на меня в толпе, готовясь «проучить».

Теперь, в ожидании писаря, толпа росла и загородила все улицы перед нашей квартирой; работы в поле кончились, обыватели освобождались и ехали и шли к избам.

Ко мне подступали все ближе и рассматривали с желанием сорвать зло.

– А вон писарь едет, писарь, писарь! – сказали, указывая на бородатого мужика, рысившего на пегом, широко расставив локти.

Мужик в красной рубахе, огромных размеров нисколько не был похож на писаря – как есть бурлак: лицо отекшее, пьющий.

Ему передали мой паспорт. Он грамотно прочитал его, но, вероятно, быстрее, чем способно ухватить ухо простолюдина.

– А это что же за печать такая? – ткнул большим черным пальцем ближайший мужик в мой паспорт у писаря.

– А это: «Печать императорской Академии художеств…» – прочел казенно писарь, поворачивая круг…

Эффект вышел, превзошедший все мои желания.

Толпа вдруг замерла и попятилась назад; тихо, инстинктивно стали бойцы-дерзилы затасовываться друг за дружку.

Как будто даже все ли на вдруг потемнели; глаза уже смотрели или в землю, или вбок куда-то с явным намерением скрыться.

– Императорская печать… императорская печать… слышь… ты? – как-то шуршало в толпе и, расходясь, таяло вместе с ней.

А вон, кстати, и наши: Макаров, Васильев и мой брат возвращались домой…

– Это что? Э-э-э… что это? – уже паясничал Васильев издали. – Что? Им паспорта? Вишь, начальство!

Сейчас же к писарю:

– Зайдите к нам, мы вам все подробно объясним, кто мы, а вы уж, пожалуйста, вразумите этих чудаков…

– Ну что вы, ребята? – обратился Васильев к мужикам. – Ведь мы не краденые: целое лето будем жить у вас; справиться о нас у начальства в Петербурге можете. Ну, марш по домам; вишь, ярмарку какую устроили, – весело командует Васильев. – Как они вас притиснули!..

Писарь стал предлагать разные услуги, но нам он не внушал ни дружбы, ни симпатии, и мы отказались…

– А вот что, братцы, надо нам собрать белье и отдать перемыть…

Собрали, записали, отдали. И что же оказалось? Через неделю, когда нам принесли хозяйские бабы наше белье, мы в недоумении робко взглянули на него и только вздохнули… Бабам промолчали, конечно: дешево, но полезли доставать уже брошенное прежде в грязное – оно оказалось чище вымытого. Вымытое бабами было цвета кофейного крема и все в мелких морщинах. Оно даже катано не было, а сложено кое-как. Едва разобрали, которое чье… Решаем возить в Самару и там отдавать белье в стирку.

Самара от Ширяева всего пятнадцать верст: только обогнуть Самарскую луку, после Царевщины, за Козьими Рожками, а там скоро и Самара видна. И мы в продолжение лета часто ездили туда за покупками консервов, сушек, чаю, сахару и всего, что требовалось.

Вскоре мы научились сами себе мыть носовые платки и даже кое-что из белья, если заказы из Самары не поспевали вовремя. Продовольствием и стряпней занялись Васильев с моим братом, после того как на пробу сварила нам обед солдатка Марья… Ничего в рот нельзя было взять! Стерлядей приносили нам вязанками, небольших, но свежих, и мы наслаждались стерляжьей ухой, подернутой янтарем.

* * *

Утром после чая я специально шел на берег охотиться на моих «бурлаков».

Пройдя каменистым берегом выше Лысой горы верхней тропинкой, и поджидал барку с луговой стороны: здесь, на одной из отмелей, бурлаки складывали лямки, подбирали бечеву, садились, ложились в сладкой неге и свободе на палубе и иногда даже запевали. Мне все слышно сверху и видно как на ладони.

На ходу, во время тяги лямок, я никогда не слыхал поющих бурлаков: это и неудобно и тяжело, особенно на местах быстрых, когда надо крепко упираться ногами, чтобы не сорвало назад.

Против чистой золотой косы-отмели я сижу на гористой стороне, мне слышен всякий звук и хорошо видны все фигуры и лица бурлаков на барке, идущей прямо к моему месту. Я это знал. Лежащие на палубе чаще всего занимаются туалетом: вынимают, кто откуда, металлические гребеночки и расчесывают свои запекшиеся, скомканные волосы; некоторые