Читать книгу "Вершина мира - Дмитрий Ромов"

тварь кукурузную.

— Нет, какой анекдот?

— Да так… пацанята вон рассказывали.

После уроков, как я и ожидал, меня выцепляет Крикунов.

— Брагин! На комитет комсомола.

— И вам здравствовать, Андрей Михайлович, — отвечаю я. — Вот мне интересно даже, вам нравится меня отлавливать каждый раз? Получается, вы даже мысли не допускаете, что я могу по доброй воли на заседание явиться?

— Так, проходи, не задерживайся. Тебя почему в школе не было?

— Я был на задании. В Москву летал.

Мы шагаем в комсомольскую комнату.

— Между прочим, я ваш вопрос не забыл. Вчера только его поднимал.

— Болтун, — реагирует Крикунов и распахивает передо мной дверь.

Оттуда вылетает мокрая тряпка, едва не задевая его лицо.

— Сифа! — раздаётся отчаянный голос из недр комитета комсомола.

Раздаётся и тут же смолкает. Крикунов не снисходит до выяснения того, кому он принадлежит и с порога начинает заседание. Отстрелявшись по-быстрому, он всех распускает.

— Брагин! — говорит он. — Задержись на секунду.

А вас Штирлиц, я попрошу остаться.

— Я хочу тебя серьёзно предупредить. На следующей неделе репетиция открытого городского собрания. Я тебя ловить по переменам не буду. Если провалишь мероприятие, вылетишь из Комсомола.

— Вы что такое говорите, Андрей Михайлович! Меня уже в Партию зовут, сразу как восемнадцать исполнится. А вы тут исключением пугаете.

— Мне вот, честно скажу, насрать, куда тебя там зовут, понял? Мне надо, чтобы у меня мероприятие идеально прошло.

— Почему люди такие неблагодарные… — я делаю паузу, — создания. Хотел сказать «твари», но решил, всё-таки сказать иначе. Я вот вчера встречался с первым секретарём горкома КПСС и ВЛКСМ. Одновременно. Представляете?

— Поздравляю, — совершенно не впечатляется он моими встречами.

— И знаете, что я им сказал?

— Что ты безответственный и никчёмный пройдоха?

— Фу-у-у… Я им сказал, возьмите нашего школьного Крикунова вторым секретарём Центрального райкома.

— Чего? — поднимает он брови.

— Честное слово, — поднимаю я руку в пионерском салюте.

— Паяц, — говорит он, но уже как-то не особенно уверенно, и после небольшой паузы спрашивает. — И что они ответили?

— Захарьин ответил, что не возражает, а Новицкая промолчала так, что я понял, возьмёт. Так что готовьтесь к восстановлению былой мощи. И вот что я скажу. За Комсомолом будущее, не бросайте его и он не даст пропасть уже через несколько лет.

— Ты анаши что ли покурил, Брагин?

— Это типа спасибо такое? Ладно, пошёл я. Комсомол — это молодость мира, кстати.

Я прихожу домой, разогреваю борщ, достаю сметану, густую настолько, что даже непонятно, сметана это или масло. У мамы на работе у коллеги мать держит корову и приторговывает молочкой. Отрезаю хлеба и сала, несколько тоненьких ломтиков, просвечивающих на свету. Сало просто огонь. Мы с мамой едим, а отцу нельзя. Сука Джага. Иногда мне кажется, что зря мы, в смысле человеки, отошли от очень доходчивой и наглядной формулы «зуб за зуб». Я бы не возражал если бы этому уроду вырезали селезёнку.

Ох и борщ! Мама варит его шикарно. Со свёклой и с томатной пастой. Он получается насыщенного цвета, среднего между кармином и киноварью. Свёкла не переварена, твёрдая и даже немного хрусткая, как и капуста. И ещё укроп. Обязательно сушёный зонтик. Наливаю ещё одну тарелку с куском говядины. Я бы мог, наверное, целую кастрюлю съесть.

Приходит отец.

— Ну что, господа малолетние правонарушители, готовы?

Готовы-готовы. Я быстро доедаю и мы выдвигаемся и чешем на Красную, в ментовку.

— К Артюшкину, — говорю я, протягивая дежурному повестку.

Он смотрит в бумажку и выписывает пропуск.

— Это не к Артюшкину. К Суходоеву.

— К какому ещё Суходоеву? Нет, мы к Артюшкину.

— Вышел весь. Уволился Артюшкин.

— Как так, без отработки что ли?

— Это уж я не знаю, как он там договорился. Кабинет тот же, знаете куда идти?

Знаем. Ёлки. Что ещё за Суходоев такой! Чувствую, выдоит нас сейчас досуха… Я стучу в дверь и оттуда выскакивает Зарипов. Не глядя на нас, он сквозит мимо.

В кабинете, прокопчённом предыдущим владельцем, стоит тяжёлый запах пепельницы. Это, думаю, приговор. Смрад после табачного капитана, полагаю, уже никогда не выветрится, хоть заремонтируйся и запроветривайся. Форточка, кстати открыта.

Лейтёха ещё пацан, конечно. Ну, в смысле, если взирать с вершины полтоса.

— А где Анатолий Семёнович? — спрашиваю я, когда мы усаживаемся за стол и оставляем позади все формальности.

— Не знаю, — отвечает Суходоев, — обратитесь в отдел кадров.

Весь такой правильный, всё делает демонстративно по букве закона. Волосики тоненькие светленькие прилизаны, усики пшеничные топорщатся, глазки-бусинки сверкают… Мышь белая. В греческом зале, в греческом зале, ах, Аполлон, ах Аполлон… Спасибо Аркадий Исаакович, за афоризмы на все времена. Вернее, Жванецкий, в данном случае, если не путаю.

Он ведь жив ещё, Райкин то есть. И по телеку время от времени мелькает ещё, а по радио — само собой. Хотя, если быть честным, могу сообщить, что всегда в шутках его чувствовалась какая-то горечь, чтобы не сказать депресуха… Ладно, про Райкина потом.

— И вот какие любопытные документы находятся в этой папке, — говорит Суходоев. — Оказывается есть показания, почему-то не приобщённые к делу, в которых говорится, что Джагиров был без оружия, когда вы на него напали.

— Чего? — хмурится отец. — Мы напали? Да мне кусок тела вырезали. Мы напали? Ты, старлей, о**ел совсем? Ты чего несёшь-то!

— Суходоев бледнеет, но держит себя в руках.

— Вы, Андрей Прокофьевич, не кипятитесь, пожалуйста. Я вас прекрасно понимаю и сочувствую вам, но закон есть закон. Вы, как человек военный, это должны понимать. Мы во всём разберёмся, не беспокойтесь.

Я смотрю на отца с одобрением. Спокойный-спокойный, но если его разозлить, мало не покажется. Правильно, батя.

— Раз не приобщены к делу, значит взяты с нарушениями либо вообще подложные, — заявляю я. — Сфабрикованы с целью давления на потерпевшего. Это и ежу понятно, старлей. Если это всё, подписывай пропуск, нам в полк пора возвращаться.

— Порошу вас, гражданин Брагин, — говорит он мне, — вести себя прилично. Не заставляйте применять предусмотренные в таких случаях меры.

Да твою ж за ногу.

— А вот здесь имеется протокол опознания…

Если это месть, не за персону Троекурова, а за сам факт, за позор и удар по авторитету органов,