Читать книгу "Биография голода - Амели Нотомб"

Папа отвозил нас туда в девять утра и забирал в шесть вечера. Каждый день начинался с идиотского обряда: чествования флага.

Все дети и вожатые выстраивались на лужайке вокруг мачты, на которую поднимали американский флаг. И сотня глоток молитвенно возглашала:

– To the flag of the United States of America, one nation, one…[9]

Дальше кишащая заглавными буквами (они выделялись и на слух) патриотическая белиберда переходила в неразборчивый восторженный рев. Мы с Жюльеттой и Андре возмущались: мы же не в Нью-Йорке, а в американском лесу, вокруг все настоящее, и вдруг такая чушь – просто сдохнуть со смеху!

Мы тайком скандировали другие слова:

– То the corn-flakes of the United States of America, one ketchup, one…[10]

Вожатые окрестили нас болгарами – так они расслышали, когда мы знакомились. Впрочем, они отнеслись к нам очень хорошо и говорили, что рады видеть в своем лагере детей из восточного мира:

– Вам повезло – вы узнаете, что такое свободная страна!

У нас были разные занятия для хорошей и плохой погоды. К счастью, лето стояло жаркое, и мы по нескольку часов в день упражнялись в верховой езде. Если же шел дождь, нас учили ткать попонки в стиле апачей или плести ирокезские украшения.

Питер, преподаватель американского ткачества (так назывался этот предмет), был ко мне неравнодушен. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы показать мне, как лучше расположить бусинки в ожерелье сиу, и говорил влюбленным голосом:

– У тебя исконно болгарское лицо!

Я терпеливо объясняла ему, откуда я родом: из Бельгии, там пекут «спекюлос» и делают лучший в мире шоколад.

– А столица Болгарии – это София, да? – умиленно спрашивал он.

Я больше не возражала.

Питеру было тридцать пять лет, а мне девять. У него был сын моего возраста, Терри, который никогда со мной не заговаривал, и я с ним тоже. И вдруг однажды Питер попросил папу позволить мне переночевать у них дома, чтобы мы могли поиграть с его сыном. Папа согласился. Я ужасно удивилась: если Терри действительно хотел со мной дружить, он это очень здорово скрывал!

На другой день Питер повел меня к себе. На стенах в его домике висели апачские попоны, а его некрасивая, но добрая жена носила чейенские украшения. Я смотрела телевизор с Терри, но мы по-прежнему не перемолвились и словом.

Ужин был жутко невкусный. Гамбургеры с пеммиканом, приправленные какой-то пастой – не иначе как из сушеных пауков. В честь Болгарии подали йогурт, и Питер извинился за то, что он недостаточно исконный (его любимое словечко).

Потом меня отвели в большую спальню, где стояла одна кровать и больше ничего. Мне показалось странным, что меня не уложили вместе с Терри, но так было даже лучше. Я надела пижаму и легла.

И тут вошел Питер, неся в руках что-то большое, завернутое в материю. Он сел на кровать рядом со мной и торжественно снял тряпку с предмета, оказавшегося солдатской каской:

– Это каска моего отца.

Я вежливо осмотрела ее.

– Он погиб на войне, сражаясь за свободу вашей страны, – проговорил он, весь дрожа.

Я не осмелилась спросить, какую страну и какую войну он имеет в виду. Тупо молчала, пытаясь сообразить, как положено вести себя в подобных случаях.

Может, я должна сказать что-нибудь вроде: «Благодарю Соединенные Штаты за то, что эта страна послала вашего отца умирать за свободу моей несчастной родины»? Смешное, жалкое и оскорбительное для меня положение.

Но это было еще самое начало. Питер долго не отрывал глаз от отцовской каски, а потом вдруг разрыдался и обхватил меня руками, судорожно повторяя:

– I love you! I love you!

Он стискивал меня как сумасшедший. Я чуть не утыкалась носом в его плечо и морщилась – было как-то стыдно.

Это продолжалось довольно долго. Что надо отвечать, когда тебе говорят такое? Наверное, ничего.

Наконец он отпустил меня и снова уложил на подушку. А сам нагнулся, посмотрел мне в глаза и погладил по щеке. Лицо его было все в слезах. Кажется, он и правда любил меня, но мне хотелось сквозь землю провалиться. Я понимала, что он вроде бы не делает ничего плохого, но чувствовала себя ужасно неловко. Напыщенно, как на сцене, он поблагодарил меня «за то, что я была с ним рядом в эту минуту». Потом встал и вышел из комнаты.

Я осталась в полной растерянности и до утра не могла прийти в себя. Продолжения это не имело.

Кончилось лето, мы вернулись в Нью-Йорк.

Роман Инге с Клейтоном Ньюлином не продвинулся ни на йоту. Мама посоветовала ей взять инициативу в свои руки и первой заговорить с ним.

– Ни за что, – гордо отвечала девушка.

Я все время крутилась около нее, любила ее разглядывать. Она примеряла разные наряды перед зеркалом, а я давала им оценку. Еще немного, и Инге надела бы в прачечную вечернее платье.

Она спускалась туда, едва находилось хоть что-нибудь в стирку, и уверяла, что может угадать, когда и Клейтон Ньюлин направится в подвал. При виде его ее словно подменяли, у нее сразу застывало лицо.

He знаю, сколько раз мы ездили с Клейтоном Ньюлином в лифте. Это повторялось, как дурной сон: он, она и я в одной кабине. Она пожирала его глазами, он смотрел мимо, а я стояла рядом и ничего не могла сделать.

Но вот однажды вечером случилось чудо.

Мы с Инге заскочили в лифт одновременно с непробиваемым холостяком. И вдруг произошло нечто потрясающее: я стала Клейтоном Ньюлином. В тот же миг у меня открылись глаза, и я увидела. Увидела прямо перед собой самую красивую девушку в мире, которая смотрела на меня и трепетала от любви. Я была мужчиной, которого страстно любила прекрасная женщина, значит, я была Богом.

Может, этот недотепа Клейтон Ньюлин так никогда бы и не заметил чуда у себя перед носом, не вселись я в него. Ну, правда, он не до конца стал мной – иначе в ту же секунду опустился бы на колено и просил ее руки. Но мы наконец сподобились услышать его голос: он открыл рот и пригласил Инге на ужин.

Голос был красивый. Итак, долгожданный миг настал.

Мои глаза были его глазами, и я видела, как помертвела Инге, догадалась, что у нее пресеклось дыхание; я стала ее жизнью, лифт – садом, маленький змей коснулся руки влюбленной, решались судьбы Истории.

Моя девятилетняя особа присутствовала при происходящем между двумя избранниками: дамой моей мечты, двадцатилетней красавицей Инге, и героем ее грез, которому я в тот благодатнейший миг передала свою волшебную силу.

Инге онемела, она ушла в его глаза. Стоило быть Клейтоном Ньюлином, чтобы на тебя так смотрели: одного такого взгляда божественного существа на простого смертного достаточно для искупления всего рода людского.