Читать книгу "Ступай и не греши - Валентин Пикуль"

— Благодарю за гостеприимство. Очень было приятно…

Хотя приятного было мало, ибо эти старухи, помешанные на женской нравственности, целили прямо в нее. И уж совсем невдомек, ради чего Довнар в дождливый день затащил ее на Выборгскую сторону, где среди усопших на католическом кладбище показывал ей могилу своего деда Казимира.

— Холодно, — зябко ежилась Палем. — Уйдем.

— Пошли. Но ты должна знать, что мои предки, в отличие от твоих сомнительных «Гиреев», не с печки свалились, а были знатного рода… Видишь, надгробие с гербом!

— Да бог с ним. Что я в этом понимаю?

— Где уж тебе понять, симферопольской мещанке? Кстати, дворник, возвращая твой паспорт из полиции, не спрашивал ли, почему ты Палем, а я Довнар-Запольский?

— Нет, не спрашивал. Я ему рубль дала, он откланялся, и все тут. Швейцар очень любезен. Тоже кланяется.

— Нехорошо, — призадумался Довнар. — В полиции наверняка отметили нас как «незаконно сожительствующих».

— Мы такие и есть. Разве не так?

— Так-то оно так, но… Не возникнут ли неприятности в академии, если узнают об этом? Ты уж не сердись, если я стану говорить, что ты для меня просто любовница.

— Нет, так не надо. Лучше говори служанка.

— А если я женюсь на тебе? Меня же погонят отовсюду, ибо простительно ли мне, дворянину, жениться на служанке?

— Ах, боже мой! Сам запутался и меня запутал. Говори, что хочешь, только не делай из меня дурочку…

Неприятности начались совсем с иной стороны, и полиция тут не играла никакой роли. Просто молодой человек — с первых же лекций — сразу ощутил, что медицина, как и математика, требуют призвания к этим наукам, а вот призвания-то как раз и не было. Довнар день ото дня становился взвинченнее, он возвращался с занятий угрюмый и недовольный.

— Там такие требования к нашему брату-студенту, — рассказывал он, — что я теперь в дистракции и в дизеспере. А ведь это еще первый курс. С ужасом думаю, что будет, если переберусь на второй? Я попросту лопну от напряжения, не в силах постичь все эти кишки, вены, сосуды, аорты и прочую дрянь…

Подобные настроения усугублялись с каждым днем, и медицина, однажды раскрасившая карьеру врача розанчиками бешеных гонораров, вдруг обернулась для Довнара обратной и гадостной изнанкой, требуя от него того, к чему он готов не был, да и не думал готовиться. Ольга Палем даже растерялась:

— Математика для тебя была слишком отвлеченной, а медицина кажется приземленной. Одна чистая наука — не нравится, другая грязная — тоже. Конечно, — доказывала Ольга Палем, — у нас в животах водятся не логарифмы, а микробы. Противно, тут я согласна. Но… обо мне ты хоть разочек вспомнил?

— Где логика? — укоризненно вопрошал Довнар.

— Бедненький, тебе уже логики захотелось? Так этого добра у меня хватит на двоих. Зачем, спрашивается, покинула я Одессу? Все там разбазарила, все распродала, Дуньку отпустила. Если вернусь, так снова сидеть на шее Кандинского?

Довнар, кстати сказать, никаких пособий не получал, зато Кандинский регулярно высылал Ольге по сто рублей, словно не Довнар, а сама Палем готовилась в эскулапы. При этом старик переводил деньги, адресуя их на имя Ольги Васильевны Довнар. С большими усилиями, лаской и уговорами Ольга Палем спасала себя и Довнара, умоляя его учиться, но он разбрасывал учебные книги, говорил, что опять ошибся:

— Карьера врача, — доказывал он, — это, оказывается, совсем не то, что я думал. Ну допустим на минуту, диплом получен. А что дальше? Бегать с визитами по вызовам в любую погоду и даже ночью? Потом брать с родичей умирающего полтинники, делая при этом такой вид, будто в гонораре не нуждаешься… Нет, избави меня боже от такой судьбы! Надо искать что-то другое, более интересное, более доходное…

Внешне их сожительство выглядело вполне благопристойно, соседи по дому на Кирочной не могли бы сказать о них ничего дурного. Это внешне, зато внутри дома… За краткий период 1891–1892 годов в их найме перебывало четыре служанки, и все четыре сами отказывались от места. Близкие к интимной жизни нанимателей, видевшие их жизнь без прикрас, они потом рассказывали, что там творилось:

— Да разве можно было с ними ужиться? У них кажинный денечек такая пальба шла — не приведи бог! На молодую барыню мы без слез смотреть не могли. Ведь сам-то барин какой? Со всеми вежливый, любезный, слова худого не скажет, что ему ни сделаешь — за все благодарит. А когдась один на один с барыней, так он ее — и метлой и кулаком, а потом брал ножны от студенческой шпаги — и этими-то ножнами да в полный мах! Какое сердце тут выдержит, на нее глядючи? Нам и денег от них не захотелось — только бы глаза эвтакого сраму не видели.

Служанки говорили сущую правду, да и зачем им лгать?

Непонятно, как все это началось в их семейном конкубинате, но Довнар словно вымещал на ней свои житейские неудачи. Ольга Палем скрывала свои синяки, а Довнар почасту сидел дома, залечивая царапины от когтей возлюбленной им тигрицы. Вслед за скандалами, конечно, следовали бурные примирения, и — одна в синяках, другой в царапинах — они снова кидались в объятия один другому, а на стене их спальни звякала по ночам спасительная кружка Эсмарха.

— Пожалей ты меня, — терзалась Ольга Палем.

— Но и ты меня пощади, — отзывался Довнар…

Точнее Н. П. Карабчевского все равно не скажешь, ибо не я, автор, а именно он, защитник слабых и униженных, общался с нею. Николай Платонович так рассуждал об Ольге Палем: «То покорная до унижения, то бурная и неистовая, она не знала никакого удержу, не признавая никаких границ в выражении любовной гаммы, в которой самой последней нотой всегда и неизменно следовал один и тот же стонущий, но ликующий вопль: „Саша, люблю!..“ Так тянулась эта невозможная пытка, и Довнар слышал от нее „Саша, люблю!“, а она каждый раз слышала от него: „Ольга, клянусь…“»

Но все-таки, будем знать, кулаки мужчины опасней женских ногтей, и к весне 1892 года Довнар начал ее побеждать с помощью кухонной метлы и железных ножен от шпаги, этого давнего символа мужского и дворянского превосходства.

— Неужели тебе совсем не жалко меня? — спрашивала она.

— Не нравится? Так убирайся.

— Куда? — стонуще отзывалась Ольга Палем.

Однажды утром, спустив ноги с кровати, она почти равнодушно вытерла струйку крови, выбегавшую изо рта, и, надрывно кашляя, сказала Довнару окровавленным ртом:

— Полюбуйся! Ты и твоя мамочка оказались все-таки правы. Петербургский климат опасен для моего здоровья…

Но к болезни она отнеслась с роковым спокойствием обреченной, зато, боже мой, как перепугался Довнар, мигом превратившись в того милого Сашеньку, какого она любила и каким хотела видеть всегда. Заботливо он отвел ее в лучшую клинику герцога Максимилиана Лейхтенбергского, срочный анализ мокроты не показал наличия палочек Коха, зато врачи сразу отметили опасное малокровие и критическое состояние всей нервной системы, уже вконец расшатанной.