Читать книгу "Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара - Синтия Л. Хэвен"

Жирар вспоминал, что Зервос был приветлив и всегда готов поболтать о том о сем. Он заправлял организацией выставки, вникая во все мелочи, и упивался ролью организатора. Что касается Жозефа Жирара, то он, хотя и станет хранителем Дворца только в 1949 году, видимо, деятельно участвовал в работе этого музейного учреждения уже тогда, а его должность в музее Кальве определенно стала трамплином для карьеры его сына в мире искусства.

Как вспоминал Жирар, Жак Шарпье хотел стать знаменитым поэтом, но в то же время мечтал сколотить капитал и интуитивно догадывался, что эти цели лежат в разных направлениях. Для Жака фестиваль был шансом попробовать себя на обоих поприщах: он стал учеником поэта Рене Шара, а того очень уважали еще и как полковника Национального фронта – организации Сопротивления; вдобавок Жак получил шанс стать воротилой – «дельцом», как выразился Жирар, а это призвание, пожалуй, тогда было для него еще дороже, чем призвание поэта. Жирар сказал, что Жак Шарпье, хоть и не прославился стихами, был «по-настоящему умен – сумел выжать кое-что из ничего». Преимуществами обоих друзей были их молодость и энергичность. «Мы оказались не слишком ловкими дельцами – с нами там тоже успешно ловчили. Но терять нам было нечего», – сказал он мне.

Знание Парижа в одночасье стало для Жирара не напоминанием о несчастьях, а преимуществом при трудоустройстве и вратами в манящий новый мир.

Зервос увлек своим проектом Жана Вилара, предположив, что тот заинтересует новую аудиторию своим творчеством, если в Авиньоне один раз пройдет его знаменитая постановка «Убийства в соборе». Стихотворная пьеса Т.С. Элиота была удачным выбором, особенно в свете авиньонской истории, но Вилар заартачился: ведь перенос спектакля из маленького парижского театра на открытое, еще не опробованное пространство создал бы непреодолимые технические проблемы. Вместо этого Вилар предложил провести Une Semaine d’Art Dramatique en Avignon – Неделю драматического искусства в Авиньоне. Он поставил три пьесы во Дворе чести Папского дворца, где подсвеченный софитами фасад служил драматичным задником для немудрящих декораций. Эти спектакли – впервые поставленный на французском «Ричард II» Шекспира, «Товия и Сара» по пьесе Поля Клоделя и вторая пьеса Мориса Клавеля «Полуденная терраса» – с самого начала создали Авиньону репутацию площадки, где ставят современные и еще незнакомые зрителю пьесы. Театральные проекты притянули в город еще кое-что пленительное. «В те дни одним из главных поводов для воодушевления был тот факт, что мы ежедневно общались с такими актрисами, как Сильвия Монфор и Жанна Моро: тогда они были новоиспеченными выпускницами театральных школ, еще мало кому известными», – сказал Жирар61.

Для двоих молодых людей, свободных как птицы, это было нечто головокружительное. «Мы с другом были в состоянии непрекращающегося миметического опьянения оттого, что сознавали свою причастность к столь важным культурным событиям. Помню, как приехал в парижскую мастерскую Пикассо на набережной Гранд-Огюстен и вместе с другом и остальными отобрал двенадцать картин – мы отвезли их в Авиньон на маленьком грузовичке, – рассказывал Жирар. – А еще помню, как небрежно обошелся с картинами Матисса, и в результате на полотне из серии „Румынские блузы“ появилась заметная дырка, которую быстренько заштопали»62, – и хорошо, что заштопали, потому что фестиваль не обеспечивал страховыми полисами шедевры, которые перевозили на грузовиках. Тандему Жирара и Шарпье понадобился месяц, чтобы собрать для выставки картины Пикассо, Анри Матисса и Жоржа Брака (каждый из них дал по дюжине полотен), а также произведения Марка Шагала, Пауля Клее, Макса Эрнста, Василия Кандинского и других.

В Пало-Альто Жирар оглядел свою удобную, просторную гостиную, обвел ее рукой, как бы измеряя, и сказал, что у арт-импресарио Зервоса «комната втрое больше вся была заполнена знаменитыми картинами ХХ века». И добавил, что он и его друг Жак «подпали под искушение всего этого».

В истерзанный войной, обносившийся до дыр регион прибыли суперзвезды:

«Летом в Авиньон приехал Пикассо – на собственной машине с шофером. Он шутливо, но громогласно жаловался, что вдоль всего шоссе от Парижа до Авиньона не было никакой рекламы выставки»63.

По словам Жирара, у Пикассо были тайные мотивы: он хотел удостовериться, что Матисс и Брак дали на выставку столько же картин, сколько и он, и притом равные его собственным по цене и значимости. Когда Жирар наблюдал борьбу художников за превосходство или, самое малое, паритет, это преподало ему еще один урок миметического соперничества.

Пикассо провел в их кругу два месяца; живя в Авиньоне, он расчехлил свой мольберт и распаковал краски. «У меня сложилось впечатление, что он был очень умный человек, и именно поэтому с ним было очень весело, – сказал Жирар. – Пикассо все время шутил». Жорж Брак, верный духу соперничества, тоже приехал и провел среди авиньонцев целый месяц.

С кого начался Авиньонский фестиваль? У Жирара оригинальная точка зрения: это, мол, заслуга не Зервоса, не Вилара, а одного нищего малоизвестного испанца, который ехал этой дорогой в Париж, когда мировыми войнами еще и не пахло. «Возможно, изначальная идея выставки исходила от самого Пикассо – он обожал рассказывать, как впервые оказался в Авиньоне. Он заехал в Авиньон по дороге из Испании, когда впервые направлялся в Париж. Зашел в Папский дворец – хотел его посмотреть, и, поскольку был очень беден, предложил привратнику: давайте напишу ваш портрет за пять франков. Предложение было отвергнуто. На закате жизни Пикассо захотелось, чтобы его последняя выставка состоялась в Папском дворце – так и вышло»64.

И действительно, в 1970 году уже очень больной, замкнуто живший художник выставил в Папском дворце 165 картин и 45 рисунков. И все же это был не последний раз – не во всех отношениях последний. За десять дней до смерти в апреле 1973 года художник, разменявший сотый десяток лет, готовил более двухсот картин для выставки на Авиньонском фестивале искусств в мае того же года, вновь в Папском дворце. Его связи с этим таинственным городом пустили глубокие корни.

Припомнив привратника, который полстолетия назад отказался купить за пять франков портрет его работы, Пикассо в 1947-м на выставке сделал тонкий жест, воздав дань уважения голодному юнцу, которым был когда-то. У входа на выставку очень красивая женщина продавала билеты. Жирар вспоминал: «Приходит Пикассо, смотрит на нее, берет у нее альбом репродукций своих картин, который она рассматривала. Раскрывает альбом и в несколько секунд делает на титульном листе карандашный рисунок – типичную „пикассовскую“ голову черта. Подписывает рисунок и возвращает альбом женщине, отвесив ей поклон до земли. Дань уважения ее красоте»65.