Читать книгу "Крылатый пленник - Роберт Штильмарк"

Только одно беспокоило некоторых участников: круглолицый сержант-белорус, инструментальщик в лагере, сегодня ночевал в той же половине барака, вместе с лётчиками. Он, правда, спал в общей комнате, даже не рядом с ковганской, но всё-таки полного доверия это лицо не внушало. Узнал он о побеге или нет? Днём с ним решили поговорить и не отпускать от себя.

– Уйдёт он с нами или побоится? – спросил Терентьев.

– Сержант может и пользу принести, – высказал своё соображение Потапов. – Он тут как будто уже давно, может быть, знает про посты вокруг лагеря и вообще с местностью знаком. Нужно, чтобы и он ушёл с нами.

– Не нравится он мне, – хмурился Терентьев. Видали, как он с этими фашистами поздоровался? Гитлеровским приветствием. Вот таким манером! – и Терентьев показал, как сержант вскидывал руку.

– А где он? – спросил Вячеслав.

– Да в инструменталку пошёл, сейчас на работу поведут.

Пленников вывели на работу те же восточные охранники. Сержант принёс инструменты и сам стал ладить забор. В его поведении не было ничего подозрительного. Пошептавшись между собою, лётчики решили начать с ним осторожный разговор насчёт ночного побега. Но начать разговор так и не пришлось!

Перед обедом явился конвой из нескольких автоматчиков. Всю команду сняли с работ, построили попарно и повели в барак. Здесь все комнаты были перерыты, стол отодвинут, сквозь свежую прорезь просвечивало солнце.

Явились «профессор» и вчерашний эсэсовец, прилетевший на «Физелер-шторхе». Он приказал выстроить пленных у забора зоны. Лицо его кривилось от злобы.

– Хто ис фас шил этта комната?

«Восточные» охранники, выждав паузу, сами указали на Александра Ковгана. Немец упёр руки в бока и медленно приблизился к капитану.

– А, этто фи? Этто ти, шволошь!

Он наотмашь ударил Ковгана по лицу. Александр устоял на ногах, но изо рта побежала красная струйка.

– А хто ис фас ф этом ушаствоваль?

Пленные молчали.

– Сначит фам сдесь не понравилось, да? Харашо, мы путем посилать фас ф такой мест, кте фам ошшень понрафитсь! Цум тойфель нох маль! Эс ист шанде, герр профессор![25]

Солдаты с автоматами толкнули пленников в комнату, пока на них снова оформлялись этапные документы. Явился начальник конвоя, сердитый унтер-офицер.

– Рингс ум![26]

Не оглядываясь на «Асторию», пленники снова зашагали к станции Морицфельде. Из соседней половины барака высыпала посмотреть на этап вся команда бесконвойников. Бывшие люди печально глядели вслед людям настоящим.

4

Ехали снова в пассажирском вагоне, но уже без «комфорта». Сиденья в купе занял конвой, пленных держали на полу. У Вячеслава открылась плохо зажившая рана на ноге, он так хромал, что товарищи поддерживали его. В вагоне ему казалось, что больная нога стала огромным толстым мешком, набитым ватой. Когда пленных поднимали, по ноге бешено носились колючие муравьи, и стать в рост было невозможно. Но всё кончается, в том числе и мучительный дальний этап!

– Литцманштадт! Аусштайген![27]

Война уже приучила пленников к зрелищу разбитых вокзалов. На перроне увидели нестёртую старую надпись: Łódź.

– Оказывается, Лодзь! – проговорил Терентьев. – До чего же немцы в свою победу не верят! Вот эдакие переименования – это же от слабости, от трусливого неверия в своё право сидеть в чужом польском городе… «Литцманштадт»! – передразнил он с раздражением. – Небось, рады бы и Варшаву переболванить в какой-нибудь «Гросгитлергоф», да руки коротковаты! Была Варшава и будет Варшава. И Лодзь будет, факт!

– Штиллшвайген! Форвертс марш, айнс, цвай, драй![28]

Опять мостовая, в нерусском городе, но не чужом русскому сердцу. Эта мостовая вбита польскими руками в славянскую, польскую землю, тоже страдающую сейчас, как и русская, под чужим сапогом… Тяжело ступает этот сапог конвоиров. Автоматы звякают о пуговицы мундиров.

И вот – большой, уже капитальный, настоящий немецкий концентрационный лагерь под названием «Люфтваффе-Цвай-Д».

У ворот, широко расставив ноги, заложив руки в перчатках за спину, пружинисто подрыгивает ляжками сам герр лагерфюрер. Он одет в форму капитана авиации. Весь его вид кричит: смотрите, какой я бравый служака, как много я поработал для своего рейха, как прочно мы с моим рейхом стоим на пружинистых ногах, какой я молодой, несмотря на свои пятьдесят лет, и как идеально начищены мои сапоги, самые блестящие в мире!

Около начальника, как фокстерьер около дога, вертелся низкорослый ефрейтор. Впоследствии пленные близко познакомились с этим старшим надзирателем лодзинского лагеря. Звали его Попич. Он происходил из фольксдойчей, хорошо владел русским языком и готов был на любую подлость, лишь бы угодить своему обожаемому фюреру.

Он вслух пересчитал пленных:

– Первый, второй, третий…

Видимо, счёт в уме до второго десятка был для господина Попича непосильной интеллектуальной задачей. Кое-как справившись с ней, он с такой важностью зашагал впереди группы пленных в лагерь, будто вёл на параде гвардейскую армию. За ним, припадая на раненую ногу, ковылял Вячеслав Иванов, портя строй покрытых дорожной грязью, обтрёпанных офицеров-лётчиков.

В нетопленном кирпичном помещении бани пленники довольствовались прохладным душем и кусочком белой глины вместо мыла. Напяливши на мокрые тела прежнюю одежду, вновь прибывшие получили номера в виде жетонов, которые полагалось носить на шее, и обрели покой на пустовавших местах в общем бараке. Первые впечатления и первые сведения о новом лагере были неутешительны.

Содержались здесь авиаторы – пилоты, штурманы, радисты, бортмеханики, – офицеры, сержанты и старшины. Офицеров на работу не выводили. Пленные значились под номерами. Иванов получил номер 625.

Лагерь «Люфтваффе-Цвай-Д» отличался строгим концентрационным режимом, но главным, самым страшным бичом пленных был жестокий голод. Двести граммов эрзац-хлеба и миска жидкой брюквенной баланды – вот и всё питание. Честный немецкий врач признал бы, что при таком кормлении самый выносливый человек выдержит не больше двух-трёх месяцев. Но то, что по медицине считалось немыслимым, в лагерной практике оказалось возможным, и люди побеждали силой своей воли самоё смерть. Кто сочтёт подвиги наших советских героев в «будничных» условиях фашистских лагерей, героев, обречённых самой коварной и мучительной, самой медленной казни – голодному истреблению?! Кто измерит всю глубину их светлого патриотизма, их веры в свою правоту, когда враг был ещё силён, и чаша весов истории колебалась, когда половина Европы ещё стонала под игом?! Каждый из тех, кто, терпя эту муку, не поддавался ни искушениям, ни сомнениям, ни страху, должен навечно остаться в благодарной памяти человечества как борец с фашизмом на самом трудном фронте, и эта маленькая повесть всего лишь небольшой камень к подножию памятника героям плена!