Читать книгу "Богач и его актер - Денис Драгунский"

И вот, наконец, восходит солнце…

Так какого же хрена этот мерзкий жирный итальянец, пусть он подавится своими талантами, пусть на том свете черти раскаленными кочергами в задницу ему затолкают железные ящики с фильмами, которые он снял, вместе со всеми оскарами, золотыми львами и серебряными медведями, так какого же хрена он закончил этот фильм погружением «Гранд-отеля» во мрак? Гаснущими окнами, захлопывающимися ставнями и луной? Отвратительной мертвящей луной, которая сделала «Гранд-отель», где только что бушевала страсть, кипела жизнь и играла музыка, похожим на мавзолей, на какую-то затерянную в лесах гробницу давно умершего царя давно разрушенного царства. Зачем? Может быть, маэстро Россиньоли уравновешивал свое жизнелюбие, отрабатывал свои сицилийские комплексы? Ну допустим, но мы-то тут при чем?

При чем тут я, Дирк фон Зандов, которому было немного за сорок, когда он вляпался в это мероприятие и подписал себе приговор на остаток жизни? Ведь я же сомневался, – думал Дирк фон Зандов. – Ведь я жил себе во Фрайбурге и играл Ашенбаха. У меня были планы. Я хотел съездить в Мюнхен, мне намекали на такую возможность. Быть может, когда-нибудь я сыграл бы и в кино, в хорошем европейском фильме. Меня бы снял какой-нибудь большой режиссер. Новая волна, Ален Рене, Жан-Люк Годар или кто-нибудь из новых реалистов: Михаэль Ханеке, например, или братья Дарденн. Отчего нет, ведь я же отличный актер. Не гений, ну и что? Зато я пластичен, как самая лучшая глина, из меня можно вылепить хоть Ашенбаха, хоть даже Ковальски, если постараться. Это режиссер был слабоват. Если вместо нашего Шмица ставил бы такой талант, как Элиа Казан, то я вполне бы сыграл не хуже Энтони Куинна. Я, между прочим, не люблю актерский театр, – говорил сам себе Дирк фон Зандов, – не люблю, когда актер тянет все на себя. Актер должен умереть в режиссере. А режиссер, в свою очередь, в драматурге, поэтому, если мы ставим Шекспира, мы должны ставить Шекспира, если Чехова, то Чехова. Ибсена, Стриндберга, О’Нила, да кого хотите, хоть Беккета. Драматурга! А не беспомощные фантазии и комплексы постановщика.

Но я, кажется, отвлекся, – оборвал себя Дирк. – Здесь «Гранд-отель», а не семинар по философии режиссуры. Случалось мне и такие посещать. Здесь «Гранд-отель», и единственное, что я могу себе позволить в этой роскошной обстановке, это задать теперь уже второй вопрос. Поскольку вопрос первый – «зачем я сюда приехал?» – пока остается без ответа.

Но вот вам вопрос второй, который сам собой выскочил пару минут назад: неужели все дело в маэстро Россиньоли, а точнее говоря, в названии фильма и в его, как писала критика, гениальном, а в действительности, как я теперь понимаю, в его омерзительном финале? Полторы минуты, целых полторы минуты неподвижная камера общим планом снимала погруженный во тьму, едва освещенный луной «Гранд-отель». Целых полторы минуты, без музыки, без звука, без единого движения. Только травинки, колышущиеся на первом плане, показывали, что это съемка реального здания, а не его фотографии. После почти двух часов бушевания на экране эти полторы минуты молчания ударяли по нервам как обухом по голове. И вся критика, да и многие зрители из ценителей и знатоков были в полном восторге. В массовом прокате эти хрестоматийные полторы минуты, разумеется, сократились до пятнадцати секунд, а на остальных секундах начинались титры, потому что, как рассказывали прокатчики, где-то секунд через десять люди начинали кашлять и пробираться к выходу, уже не обращая внимания на то, по чьему сценарию снимали фильм, кто в нем играл, кто рисовал, гримировал, освещал, возил, кормил и финансировал.

– Преступление! – сказал Дирк вон Зандов вслух. – Обыкновенное преступление против личности. Против чьей? Против моей. Я не обязан помирать, деградировать, впадать в маразм или в беспомощность вместе с этим старичьем. Зачем он это сделал со мной? Разве он не мог пригласить того же Энтони Куинна, как раз подходящего по возрасту? Да мало ли прекрасных стариков в Европе и Америке! А также, наверное, в России. Которые отлично бы сыграли прощание Ханса Якобсена с жизнью и друзьями и для которых этот фильм стал бы поистине «последним разом» – блестящим, триумфальным, великолепным, справедливым последним разом, который увенчал бы их актерскую карьеру.

– Зачем он меня погубил, сука? – злобно подумал Дирк фон Зандов. – А может, большие художники всегда такие… – Его мысль откачнулась в другую сторону. – Большие художники думают только об искусстве, а не о судьбе своих натурщиков. К примеру, какой-то древний собиратель слухов и басен рассказывает про великого греческого художника Апеллеса, что тот, дескать, чтобы как можно более натурально изобразить умирающего человека, прибил своего раба гвоздями к доскам. Ждал, покуда тот совсем уже почти издохнет, а когда началась агония, сел рядом со своим мольбертом, или что у них там в Древней Греции было, на чем они тогда рисовали, – сел рядом и стал зарисовывать его лицо в предсмертной муке. Ну не мерзавец? Подонок, мразь. Попадись он в руки современным правозащитникам! – ехидно думал Дирк фон Зандов. – Но мир создан не для правозащитников и вообще не для тех, кто льет слезы по страданиям малых, жалких и бесправных. Мы все равно помним Апеллеса, а эту историю забыли. И потуги того древнегреческого жреца справедливости, который предал эту историю гласности, ни к чему не привели. Есть художник, во славе своей, и есть модель – пусть она сдохнет. Ну или черт с ней, пусть живет, если повезет, но только чтоб не путалась под ногами.

– Значит, виноват не Россиньоли, виноват не сценарист, виноват даже не Якобсен, хотя не исключено, что именно он хотел придать фильму такое траурное и безнадежное завершение, но это неважно! Виновато искусство как таковое, как в гибели Германии в сорок пятом году виноват не Гитлер со своими нацистами и не Черчилль со своим другом Сталиным, а виновата история, потому что в истории всегда есть победитель, всегда есть побежденный, как в армии есть генерал и есть солдат. И генерала, который попадает в плен, даже если за ним числится пальба из всех стволов по мирному городу, все равно в плену будут держать в отдельной комнате, кормить теплой пищей, водить в баню. Еще и денщика назначат.

– Кто же тут я? – воскликнул Дирк фон Зандов. – Я же не просто натурщик, я же играл. Можно сколько угодно фантазировать, что кто-то мог бы сыграть не хуже меня. Если бы да кабы, но сыграл-то все-таки я, и мне американские академики вручили золотую статуэтку. Выходит, я тоже что-то стою.

– А что, если все дело действительно в названии? – беспомощно подумал Дирк фон Зандов, вскочил с постели и, не в силах больше оставаться один, побежал в ванную, умылся холодной водой, быстро оделся и выбежал наружу. Быстрыми шагами вошел в холл, огляделся. Было всего без пятнадцати четыре.

Девушка все так же сидела за стойкой, читая английскую книгу.

Дирк подошел к ней и поинтересовался названием. В тот раз, часа два назад, он так и не спросил, что за книгу она читает.

– Вы будете смеяться. «Мидлмарч». Джордж Элиот.

– Ого, – сказал Дирк.

– А вы знаете? – обрадовалась она.

– Я довольно начитанный старик. Ну или не совсем старик, как вам кажется?