Читать книгу "Дворец из песка - Анастасия Дробина"

Справедливости ради надо сказать, что будь в семье Тумановых на тот момент все в порядке – ничего бы у меня не вышло. Но Шкипера угораздило объявиться как раз тогда, когда моих соседей преследовали несчастье за несчастьем. Открыл парад проблем отец семейства, в пятьдесят пять лет неожиданно влюбившийся в молодую русскую женщину, взыгравший, как старый боевой конь при звуке трубы, и отбывший к своей последней любви с чемоданом и гитарой наперевес. Его жена, моя приемная мать, тетя Ванда, двадцать пять лет стоически терпевшая загулы мужа, на этот раз не выдержала и слегла. Милка еще весной ушла от мужа с пятью детьми: он пил и изменял ей. Старшая дочь, Нина, ругалась с супругом в перманентном порядке. Анжела послала к черту жениха, с которым была помолвлена шесть лет, узнав, что он употребляет морфий. Старший сын собирался жениться в четвертый раз, младший, напротив, увертывался от женитьбы как умел, будучи влюбленным в русскую девушку-актрису, жениться на которой он мог только через трупы родителей. Дед Килька грозился умереть, зажилив поминки, и ежемесячно проигрывал в покер всю пенсию. В довершение ко всему, старший брат тети Ванды, Милкин дядька, всегда бывший, на мой взгляд, редкостной свиньей, превзошел самого себя, уведя молодую жену у своего же сына. Теперь зарезать его сводным хором обещали как собственные дети, так и братья уведенной невестки. В общем, как говаривал Яшка Жамкин, «не понос, так золотуха». И посреди всех этих неурядиц в Москве объявилась я с рассказом о воскресшем Шкипере.

Я сидела у изголовья постели тети Ванды, как можно осторожнее пересказывала все по второму разу, а сердце у меня сжималось: никогда еще моя приемная мать не выглядела так плохо. Что бы ни случилось, какие бы грозы ни гремели над огромной семьей – она всегда была спокойна, нетороплива и решительна, как боевой эсминец. А сейчас мой рассказ слушала, откинувшись на подушки, постаревшая на несколько лет женщина с резко обозначившимися на темном лице морщинами, похожая на Индиру Ганди, с запавшими, болезненно блестящими глазами и сединой надо лбом – никогда раньше не виданными серебряными нитями. Я говорила – и мечтала про себя, чтобы пришел, появился знакомый зеленый шар. Но он всегда сам решал, когда ему прийти.

Шкипера тетя Ванда помнила хорошо, моему рассказу почти не удивилась и совсем не испугалась. Когда я закончила, она опустила веки и дальше разговаривала со мной уже с закрытыми глазами.

– Так, говоришь, у него теперь все дела законные?

– Он так говорит.

– Конечно, что же ему еще говорить… Не знаю, девочка. Решай, как тебе лучше.

Я взяла коричневую, сухую руку тети Ванды, прижалась к ней щекой.

– Как ты скажешь, дайо, так и сделаю.

– Не надо. Тебе жить-то, не мне. Просто знай: такие, как он, долго не живут.

– Я знаю.

– Лучше не рожай от него.

– Это как получится.

– Если что стрясется – отдавай все, жизнь береги. И помни – всегда вернуться можешь, у тебя тут семья.

У меня встал ком в горле.

– Спасибо… Я… Я помню.

– Помоги, повернусь.

Я поддержала тетю Ванду, подоткнула подушки.

– Ох… Спасибо, бог с тобой… Господи, Санька, ну что же ты за цыгана не вышла? Сейчас бы уже сколько детей было… И не рвалась бы ты от нас никуда!

Я привычно заныла:

– Ну-у-у, куда мне за цыгана, тетя Ванда, с моим-то характером… Он меня через три дня назад вернет и миллион в придачу даст – заберите только… Я со свекровью сразу же насмерть разругаюсь и со всеми родственниками…

– Да знаю, сто раз слышала, – ворчливо сказала тетя Ванда, и по этому сварливому тону я поняла, что ей лучше. – Ну ладно, а Милка с ее выводком тебе зачем сдалась?

Я объяснила. Тетя Ванда подумала – и дала добро с условием, что сопровождать девочек и их детей обязательно будет взрослый серьезный мужчина-родственник. В качестве такового она предложила своего брата – того самого, отбившего жену у своего сына. Я была вынуждена согласиться. Лешему было действительно опасно оставаться в Москве: угроза убийства со стороны братьев молодой была не пустым звуком.

Ивана Лешего я знала давно. В то время, когда все это происходило, ему было лет сорок пять. У него была огромная семья, девять человек детей, все уже женатые и замужние, необозримое стадо братьев, сестер, внуков, племянников, дядек и теток – как в Москве, так и далеко за ее пределами. Его жена, сухая, рано постаревшая, всегда молчащая цыганка, боялась его до смерти и ни разу в жизни не сказала ему ни слова поперек, а Леший обращал на нее внимания не больше, чем на муху на потолке. Это был некрасивый, смуглый до черноты, невысокий и довольно коряво сложенный, очень сильный цыган с недоверчивыми, блестящими, как у животного, глазами и небритой физиономией. Леший был весьма неглуп, жаден до умопомрачения, умел и любил делать деньги и в боевые годы перестройки сумел очень неплохо заработать на американских противозачаточных таблетках фирмы «Леший и сыновья», которые изготавливались на кустарной фабричке под Малоярославцем. В молодости он успел «посидеть», сохранил с той поры много нужных связей, умел пользоваться ими и к моменту рождения последней дочери обладал огромным двухэтажным кирпичным домом в Малоярославце, заложил рядом с этим домом фундамент для еще двух поменьше и начал методично перетаскивать к себе всю родню. Родня с радостью перемещалась под крыло к богатому и удачливому родственнику, перестройка закончилась, опасная в советское время спекуляция начала торжественно именоваться бизнесом, Леший процветал… и тут бог решил пошутить: как всегда, неудачно.

Я видела Соньку-Ангела на ее свадьбе с сыном Лешего и еще тогда поразилась: какая же она маленькая. На момент выхода замуж ей было семнадцать лет, но выглядела она на тринадцать: худенькая, невысокая, глазастая, с копной мелковьющихся волос, оттягивающих назад голову. Что мог найти в этом ребенке Леший, было уму непостижимо, но уже через два месяца после свадьбы отец с сыном бегали с ножами друг за другом по двору их огромного дома, предоставив соседям великолепное бесплатное развлечение. Соседи их и разняли в конце концов. Еще через неделю две старшие невестки чудом успели вытащить из петли бессловесную, иссохшую, как черносливина, жену Лешего. Она осталась жива, но с постели больше не поднималась. В тот же день сын Лешего, двадцатилетняя копия папаши, жестоко избил ни в чем не повинную Соньку, а ночью она исчезла неизвестно куда. На другой день из дома ушел Леший. Еще через неделю они, уже вдвоем, объявились в Москве, у тети Ванды, и потребовали политического убежища.

Леший не мог не знать, на что шел, связывая свою жизнь с Сонькой. Он терял все, что мог потерять человек в его годы: устоявшуюся, давно налаженную жизнь, семью, детей, уважение других цыган, – что, возможно, было важнее первого, второго и третьего. Но он сделал то, что сделал, полностью отдавал себе отчет в содеянном, ни в чем не раскаивался, и тетя Ванда не стала взывать к совести брата. Все равно взывать было практически не к чему. Сказав: «Бог тебя, сволочь, накажет», она предложила ему сопровождать отряд своих дочерей в Италию, и Леший возражать не стал, поскольку выбирать ему было не из чего.