Читать книгу "Смерть под маской - Сьюзен Хилл"

И я положила себе восстановить этот дом в первоначальном виде, избавиться от всех до единой переделок, совершенных этой особой, выбросить отвратительное современное барахло, которым она заполонила все вокруг. Я возвратила слуг, уволенных ею. Я была одержима решимостью избавить Хоудон от всякой памяти о ней и не жалела сил, чтобы вернуть его в прежнее состояние.

У меня все получилось. Мне помогали верные люди, которые потянулись обратно, друзья и соседи, отыскавшие и со временем возвратившие сюда столько всякого добра.

Не удалось отыскать следов всего одной вещи. Венецианская картина много значила для меня, потому как… потому как ее узником оказался мой муж. Мой муж жил… живет, живет… в этой картине.

— Много лет разыскивала я ее, — продолжала графиня, — и вот картину нашли в каталоге какого-то аукциона и сообщили мне. Я поручила одному человеку посетить торги и купить ее для меня, невзирая на цену. Но, как вам известно, в последнюю минуту все сорвалось, приобрели ее вы, поскольку моего поверенного на торгах не оказалось, а после них вы ему картину не продали. То было ваше право. Но я рассердилась, доктор Пармиттер. Рассердилась, отчаялась и расстроилась. Мне нужна была эта картина, моя картина, и нужда в ней не оставляла меня все эти годы. Но вы исчезли. Мы потеряли след купившего картину.

— В те времена я заключал довольно много сделок, участвовал в торгах, да и покупал под вымышленными именами… все дельцы так поступают. Устроителям аукционов подлинные личности, разумеется, известны, только они не раскрывают подобные сведения.

— Тогда вы назвались мистером Томасом Джойнером, а найти мистера Джойнера так и не удалось. Так что дело приостановилось. Естественно, я продолжала надеяться, мы не прекращали поиски, но картина моя исчезла вместе с мистером Джойнером.

— Пока вы случайно не наткнулись на мою фотографию в журнале.

— Сущая правда. Позволю себе описать свои чувства, когда я увидела этот снимок: радость завершения, осознание того, что наконец-то — столь долгожданное наконец-то — мой муж в подлинном смысле слова вернется домой, ко мне.

У меня в мыслях мелькнуло жуткое, навеянное смертью сравнение: графиня желает получить картину, словно урну, заполненную пеплом сожженных останков ее мужа. Что бы там ни было, для нее он пребывал на венецианском полотне, как в каком-нибудь погребальном сосуде.

— Я пригласила вас сюда с величайшим удовольствием, — перебила мои мысли графиня. — Поскольку вы имеете полное право выслушать историю целиком, познакомиться со мной, увидеть этот дом. Я могла бы воспользоваться услугами посредника (и надеюсь, он был бы расторопнее предыдущего), но не таким способом хотелось мне завершить это важнейшее дело.

— Завершить? — переспросил я с наигранным простодушием. В душе моей царила решимость, самое что ни на есть абсолютное, несокрушимое как сталь убеждение. Это не походило на меня. Человек, известный вам как Тео Пармиттер, скорее всего не то что за деньги, а просто даром отдал бы венецианскую картину. Увы, мной тогда словно овладела какая-то одержимость. Я перестал быть тем человеком, которого вы знали и знаете.

— Я намерена получить свою картину. Назовите цену, доктор Пармиттер.

— Увы, она не продается.

— Естественно, она продается. Только глупец откажется продать по собственной цене. Вы же искушенный делец в торговле живописью.

— Уже не делец. Венецианскую картину и все остальные собранные мной я считаю своей коллекцией. Для меня их ценность не определяется деньгами. Как я сказал, картина не продается. Буду рад предоставить вам отлично выполненную фотокопию. Почту за честь, если вы в любое удобное для вас время нанесете мне визит в Кембридж, чтобы взглянуть на картину. Однако я ее ни за что не продам.

На высоких скулах графини заалели два пятнышка, а в зрачках и без того пронизывающих голубых глазах зажглись яркие точки. Она сидела, высоко подняв голову, распрямив спину, и лицо ее походило на белую маску гнева.

— Полагаю, вы не совсем меня поняли, — произнесла она. — Я должна получить свою картину. Она ко мне вернется.

— Тогда мне остается лишь выразить сожаление.

— Она же вам не нужна. Для вас она ничего не значит. Разве только доставляет удовольствие, как украшение на стене.

— Нет. Она значит гораздо больше. Не забывайте, что я владею полотном уже несколько лет.

— Это не имеет значения.

— Для меня — имеет.

Повисло долгое молчание, во время которого графиня не сводила с меня глаз. Выражение ее лица было довольно пугающим. В любом случае она не показалась мне женщиной сердечной, хотя и поведала о своих страданиях, вызвавших мое сочувствие. Теперь же в ней была холодная безжалостность, яростная целеустремленность, тревожившая меня.

— Если вы воспрепятствуете мне в получении картины, то, уверяю вас, до конца жизни будете сожалеть о своем решении больше, чем о чем бы то ни было.

— О, в моей жизни мало что вызывает сожаление, графиня. — Я придал своему голосу легкость и добродушие, которых на самом деле не чувствовал.

— Картине место — и лучшее место — здесь. Она будет совершенно безвредна.

— Как, скажите на милость, способна она вредить в любом другом месте?

— Вы же слышали мою историю.

Я поднялся.

— Сожалею, что вынужден покинуть вас сегодня, графиня, и покинуть, не удовлетворив вашей просьбы. Повесть ваша была интересна и занимательна для меня, я признателен вам за ваше гостеприимство. Надеюсь, вы проведете остаток дней в этом великолепном месте, обретя в душе покой, которого заслуживаете после всех ваших страданий.

— Не будет мне никакого покоя, никакого отдохновения и довольства, пока эта картина ко мне не вернется.

Я пошел к выходу. И услышал тихо произнесенные графиней слова:

— Не будет и вам, доктор Пармиттер. Не будет и вам.

Рассказ седьмой

— Вам станет легче от того, что рассказали мне все это, — сказал я Тео. Он сидел, откинув голову, закрыв глаза, а закончив повествование, допил виски и поставил стакан.

Было уже поздно. «Как же резко он вдруг постарел», — подумал я, однако, когда Тео вновь открыл глаза и посмотрел на меня, в лице его появилось нечто новое, словно бы облегчение. Казалось, он очень спокоен.

— Спасибо, Оливер. Я вам признателен. Вы помогли мне больше, чем, возможно, догадываетесь.

Я оставил Тео с легким сердцем и сделал круг-другой по двору колледжа. Впрочем, нынче ночью все было тихо и спокойно: никаких тебе теней, шорохов-шепотов, никаких шагов и лиц в освещенных окнах. Никакого страха.

Уснул я сразу и глубоко, и, помнится, погружаясь в мягкое блаженство забытья, помолился, чтобы то же испытал и Тео. «Так оно и есть скорее всего», — думал я.