Читать книгу "От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова"

Je suis, tu es, il est, elle est, ils sont… Мы читали учебник. Мы повторяли. Потом подходило время чтения. Текст брался из газеты «Nouvelles de Moscou». Словарь, по которому мы искали новые слова — был самым подробным. Он прошел всю ссылку — она не прекращала говорить сама с собой по-французски, по-немецки, по-английски, по-итальянски.

Более педантичной натуры, склонной, как любят сейчас говорить к «перфекционизму» — я не встречала. Ordnung über alles — такой лозунг был бы уместен — в рамке, на стене, кабы не война, закончившаяся — по тогдашним меркам — недавно. Все должно быть — идеально, все должно быть — точно, и точность должна быть подкреплена абсолютным знанием! Поэтому — словари, словари и еще раз — словари! Вы можете себе представить франко-русский словарь, объемом эдак страниц в 1000 с лишним? Петитом! И — к каждой букве вырезалась дорожка. 26 букв. По линеечке — с каждой страницы отрезалась полоска — до литеры А, В, С — и так далее. Благодаря этой чудовищно кропотливой работе нужное слово отыскивалось почти мгновенно! Впрочем, та же лесенка была во всех словарях.

Итак — вечер, после шести, из окна видна толпа, бегущая по Неглинной (на углу был знаменитый туалет, под химчисткой «Снежинка» — там фарцовщики продавали колготки и кофты из рублевых синтетических платков, замаскированные под 25-ти рублевые, импортные). Мне хочется — туда, где падает снег, и продают мороженое, мне хочется в писчебумажный магазин в Детском мире! Я хочу, наконец, в кино! На мультики — в «Россию»! Но — нет. И мы ползем дальше. Мы поем про брата Якоба, —

Frère Jacques, Frère Jacques, Dormez-vous? Dormez-vous? Sonnez les matines! Sonnez les matines! Ding, dang, dong. Ding, dang, dong,

— разбудите меня! Я спою! По иронии судьбы муж купил музыкальные часы с боем. Красивые. Деревянные. Спросите — ЧТО они исполняют каждый час? Да-да, Братца Якоба!

Мы учили дореволюционные стишки про Мышку, про какого-то ее дурацкого мужа мсье Ки-Ки-Ри-ки! Мы читали тексты из огромных тетрадей, которые сама Софья Васильевна делала из альбомов для рисования, вклеивая туда канцелярским ломким клеем вырезки из французских газет… На столе стояла небольшая скульптура — макет памятника Александру Пушкину, сделанный старшим сыном С. В. Пушкин милостиво дозволял нам учить французский, и его крылатка, казалось, бросает живые тени на стол. Это была единственная сохранившаяся работа ее старшего сына. Евгения после ареста и расстрела его отца, Якова Мареевича Магалифа — отправят в штрафные роты, в середине уже войны — на смерть. Россия потеряет еще одного — бесконечно талантливого человека, ученика Опекушина — у нас же так много талантов — что их беречь? Сама С. В. Почти не касалась этой темы — только изредка, когда приезжала к нам, на Каховку.

На пол, вымытый до палубной чистоты, нельзя было вставать босиком. Один из первых уроков — никогда, никогда, никогда — босой ли, в чулках ли — на пол. Только — домашние туфли. Никогда в домашней обуви — на кровать. Конечно, кровать была — как у всех, с металлическими спинками, застеленная пикейным покрывалом, и непременный крохотный коврик — у кровати. Валяться днем — никогда. Если нехорошо — присесть в кресло. На небольшом столике — да-да! гомеопатия! Моя страсть — крошечные коробочки, а уж эти сульфур-йод и какие-то шарики белые, и стакан, обязательно накрытый бумажкой — от пыли, и это поклонение Фридриху Самуэлю Ганеману — классика! С.В. относилась к гомеопатии так, как сейчас относятся к высшим достижениям медицины. Гомеопатией можно было излечить все. Мой папа полностью был согласен с С.В., и я везла домой шуршащие шарики в коробочках. И — непременно! эвкалиптовые такие лепешечки, от них шел дивный запах — они жили в круглой жестянке.

Комната её была квадратной, и сохранила — как? после всех тюрем и ссылок? дивные предметы. Это был, скажем, — холодильник. Деревянный, внутри металлическая коробка, в которую укладывали продукты, а сверху вставлялся оцинкованный короб, наполненный колотым льдом! Еще был пылесос — «Вампир» — из Германии, где-то середины 20-х годов. Он был ужасно странный, блестящий, как дорогая игрушка, и у него надувался клетчатый мешок! Это была совершеннейшая диковина. Как Софья Васильевна привезла из Германии обстановку детской комнаты-спальни — до сих пор мне непонятно. Платяной шкаф, столик-трюмо с овальным зеркалом, выдвижными ящичками и ограненными стеклами — по бокам. Диван, на котором сиживал весь цвет тогдашней русской эмиграции в Берлине, глубокое кресло, в котором любила сидеть сама С. В. Предельная ее сосредоточенность на том, чтобы не доставить хлопот людям была воистину проявлением аристократизма. К стенке был прикноплен листочек, на котором написано — четко, разноцветными карандашами — кому и в каком случае звонить. Имя моей мамы было первым — звонить, если что-то случится… Все заранее было завещано, подарено и подписано. Она страшно не хотела обременять кого-то — собой. Не знаю, как жила она на свою копеечную пенсию, думаю, не больше 30 рублей, питаясь буквально на той грани — за которой изнеможение. В те годы рыба в СССР стоила копейки, и самым обычным блюдом была камбала, которую предлагалось есть и мне. Мне было так чудно — глаза у рыбы на спинке? И еще — каша, каша! Перед едой полагалось мыть руки, вытирая их почти прозрачным полотенцем, висящем в комнате на крючке. Пережевывать кашу нужно было — ТРИДЦАТЬ ТРИ раза, а не глотать, давясь. Иначе не выделялось необходимое количество желудочного сока. Отсюда — болезни! Вот-вот, представьте меня, живущую в доме, где беспорядок — состояние перманентное, где гости сменяют гостей, где кто-то спит на раскладушке, и не попасть в ванную, и глотаешь на бегу дежурную яичницу…

Быт этой московской коммуналки ничем не отличался от быта иных, московских коммуналок — позвольте вздохнуть по тому времени, когда любой, самый ничтожный с государственной точки зрения человек, мог проживать себе — в центре Москвы. Правда, в стесненных такими же счастливцами условиях. Конечно, до мест общего пользования С.В. сопровождала меня — не то, чтобы опасаясь нападения, скорее, в качестве Бедекера. Было все — и чугунный бачок с фаянсовой гирькой, грубо порванная газета, скрывавшая пропоровший ее гвоздь, была кухня — где у С.В. был чистейший столик, аккуратнейший шкафчик, и полочка с посудой, скрытая за тканевой раздержкой. Все это было. Конечно, можно догадаться о некотором недоумении, охватывающим соседей, когда мы пели на два голоса «Марсельезу» … но такие были дивные декабрьские вечера, и эти жирные золотые буквы БАНК СССР, все это — навевало. Получив задание к следующему уроку, я получала царский подарок — свежий номер «L’Humanité Dimanche». До французской компартии мне не было никакого дела, но в те, в 70-е, там были настоящие, цветные постеры — знаменитых певцов, актеров, музыкантов! Каким шиком было развернуть в переполненном метро журнал и делать вид — что я читаю, и все понимаю, и удивленно поднимаю брови, и морщу губы и смеюсь… После долгого любования и рассматривания, журнал подлежал безжалостной резке — было модно делать коллажи. Понять сейчас, КАК она должна была экономить, чтобы мне, девчонке, купить за 1 руб. 50 коп. этот журнал (при нищенской пенсии) — в фойе гостиницы «Будапешт», я не могу. Тогда я этого не понимала, конечно. Понимали мама и папа мои, и папа старался очень деликатно дать подработку, и мама — тоже, они занимались той темой, в которой знание языков было необходимо. Папа в это время писал Геоботанический словарь, и С.В. писала карточки, каллиграфическим почерком, подробно и точно. Папа, конечно, сходил с ума от дотошности и ежеминутных звонков — Олег Сергеевич! Я не могу разобрать Ваш почерк! Это у Вас U или Y? С.В. приезжала к нам, уже на Каховку, поднимаясь по лестнице на 5 этаж с такими муками, что мама приводила её в чувство в течение нескольких часов, а папа, которого недомогания С.В. доводили до слез, скрывался в кабинете. Стоит ли передавать ужас, который испытывала С.В., посещая наш дом? Слово «порядок» у нас было под запретом…