Читать книгу "Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев"

говорила она ему, — когда ты был еще маленьким, как в честь вдовствующей старой русской царицы, Марии Федоровны, наше небольшое, но могучее государство устроило перед ее дворцом парад наших славных кирасир? Помнишь, как они, в косматых шапках и белых брюках с золотыми лампасами, в синих кафтанах, высокие, тонкие, церемониальным маршем, выпячивая вперед носки, как утиные шеи, проходили мимо дворца императрицы? А она вышла на балкон, сказала несколько слов по-английски. Оркестр гремел русский гимн, и народ кидал ей розы на балкон. Помнишь?..»

— Помню, — ответил сын, — а помнишь ‹maman›, как тут же стояло двое русских, и, когда все датчане во время исполнения русского гимна сняли шляпы, эти двое остались в шляпах? И когда ты спросила их о таком поведении, они ответили тебе, что они русские социалисты… Помнишь?

Старая датчанка слегка вздрогнула от большого подозрения, которое упало ей на сердце, но не подала и вида.

— Помни, — закончила она, — ее императорское величество Мария Федоровна и теперь, и сегодня живет у нас в Копенгагене. Помни, что она и все, что с ней, — вековое.

Она вовремя остановилась, боясь впасть в учительский тон и тем выдать свои подозрения.

* * *

Но все ее доводы были напрасны. В молодом европейце что-то происходило. Походка его делалась неуверенной, жесты — угловатыми. Словно под ним разрыхлялась почва.

Что-то происходило и в душе девушки с синими глазами: она забросила Гофмана, перестала писать домой (раньше она делала это изредка), старалась казаться перед молодым человеком невоспитанной, простой, подчас даже грубоватой. Все чаще и настойчивее говорила о коммунизме. И однажды заметила европейцу, что на английском языке идеи коммунизма даже для нее самой звучат убедительнее, чем на русском.

Каждый день приносил для датчанина что-нибудь новое в словах девушки. Девушка увлекалась пропагандой все больше и больше. Она уже брала его с собою на митинги.

Раз вечером, возвращаясь с митинга, они соскочили с трамвая на одной из людных улиц Москвы и заметили, что мальчишки-газетчики что-то уж очень бойко выкрикивают и народа на улицах больше обыкновенного, несмотря на то что приближалась гроза и уже начинал хлестать косой дождь.

Один из газетчиков подбежал к датчанину:

— Экстренный выпуск. Убийство товарища… — и, понизив голос: — Гм… гм… эх, опять забыл…

— Кого? Кого? — спросила девушка.

— Этого… Ага… Воровского в Италии и Швейцарии…

Сунув девушке «вечерку» в руки, мальчишка бежал дальше, выкрикивая:

— Экстренный выпуск: убийство товарища Воровского.

Одна, другая молния осветили улицу. Дождик припустил посильнее; и девушка с датчанином забежали в подъезд.

Молния резала в разных направлениях темное небо. Дождь звенел по крышам и асфальту. В ушах иностранца звенели какие-то новые, горячие слова девушки. Она говорила торопливо, не как раньше. И подобно тому как среди теплого мая над оврагом, где еще не стаял снег, обдает лицо струйка холодного воздуха, так в словах девушки иностранец чувствовал большую, большую вражду к кому-то такому же, как он, европейцу. Вражду вековечную. Вражду срединной, равнинной земли к кудрявому берегами, культурному маленькому полуостровку — Европе. Вражду земли к морю.

От чувства этой вражды он едва не взял оправдательный тон. И уже во всяком случае готов был выполнить все, что она прикажет.

Она приказала ему быть на демонстрации против английского ультиматума.

Прощаясь, он сказал ей:

— Я так вам сочувствую, что прошу позволения поцеловать вас.

— После демонстрации, — ответила она.

* * *

После демонстрации, как и во время ее, молодой иностранец чувствовал себя как в угаре. Он никак не предполагал раньше, что земля, улица, мостовая может выдержать столько народа. Он раньше не замечал, что Москва так многолюдна. Он никак не мог постичь того огромного чувства, которое, как ветер, несло народ, и народ, как ребенок: весело, непосредственно, искренне протестовал. Веселая, святая ненависть была в чучелах — керзонах, которых волокли по Москве в разных направлениях. Мощная, страшная сила была в необъятной московской массе народа. Т а к  протестовать против  т а к о й  страны, как Англия! Для молодого датчанина это было свержением в его душе многих сокровенных идолов.

По каким-то странным, невиданным раньше улицам колесили они с девушкой. Она с кем-то здоровалась, с кем-то прощалась. Вслед за ней датчанин тоже кому-то улыбался, посылая поклоны, говорил никому не понятные любезности. А улицы все плыли и плыли. Казалось, сама Москва тронулась и поплыла. Вот когда непосредственно можно было видеть философское положение о том, что вся история человечества есть непрерывное движение, подобное течению реки.

Девушка пылала гордостью. Ей казалось, что она не только навсегда полюбила молодого иностранца, но и покорила его. Покорила своим идеям, своей стране, своему трудовому народу, которому теперь должно не окно прорубать в Европу, а прокладывать туда широкий мост. И вот она со своей любовью к датчанину есть маленькая жердочка огромного моста.

Получалось как-то странно: в этот день, который был пропитан микробами социальной борьбы, который всколыхнул по всей России десятки миллионов людей, — они двое — в этот именно день — необыкновенно много говорили о себе и о своей любви.

Утомленные, они добрались до маленького домика, где жила девушка. Когда они пришли, подруги девушки еще не было дома. Девушка стала хлопотать о чае, хлебе, закуске.

— Не надо! Ради бога, не надо! — умолял датчанин, не зная, как быть, если в самом деле на этом грязном, без скатерти, столе его заставят пить чай из жестяного чайника и есть хлеб над газетной бумагой.

И от угара, от необычности, от смутного стремления помешать девушке угостить его чаем, он быстрым движением запер дверь и стал требовать поцелуя, обещанного после демонстрации.

Девушка исполнила обещание и даже превзошла его.

Датчанин прибежал домой, как вор после хорошей кражи. На рукаве не доставало одной запонки; носовой платок был потерян; галстук оказался чуть не на правом плече; шляпа смята, и в ней оказались ножницы для надрезания сигар; кроме того, ужасно дрожали руки.

— Мой бедный мальчик, — причитала над ним мать, — я ведь предупреждала тебя, чтобы ты не ходил на улицу: тебя смяли.

— Да, мама, совсем, совсем смяли, раздавили.

И он разрыдался, не сдерживаясь, дав полную волю слезам, словно с ними он хотел выгнать из себя всю усталость, все волнение и что-то еще похожее на любовь.

Над собой он видел мать, ее трясущийся трехэтажный подбородок, такой знакомый ему, такой добрый, и думал, как мог он, ее сын, час тому назад обещать синеглазой девушке покинуть все: и мать, и родной Копенгаген, родное море и отдаться какой-то неведомой революции, которую русские любят так же, как индусы — Будду, европейцы — Христа, а