Читать книгу "Обладать - Антония Байетт"

Но право же, мужчина, который знает, что у него был или есть ребёнок, но не знает ничего сверх того, заслуживает хоть немного жалости.

Но о какой жалости здесь можно говорить?.. Я заявляю наперёд: что бы ни сталось, ни случилось с этим ребёнком, я пойму всё, я приму всё, только мне надобно знать! – самое худшее уже мною воображено… и прожито в моём сердце…

Ну ты же видишь, я не могу, не умею писать к тебе, такие письма не могут быть отправлены; я посылаю тебе другие, более околичные, скользящие мимо цели, а ты всё не отвечаешь на них, мой милый демон, моя мучительница… Не могу дальше.

Разве смогу я когда-либо забыть страшные речи, раздавшиеся на спиритическом сеансе?

«Ты сделал меня убийцей!» – это обращено было ко мне, и этого не взять вспять – каждый день в голове моей звучит это обвинение.

«Нету ребёнка» – исторглось диким стоном из уст той глупой женщины, и чего здесь было более: хитрой догадки, нечаянного смысла или подлинного мыслечётства, – разве мне когда-нибудь дано будет узнать? Но пусть знаешь ты, Кристабель – ты, которая никогда не прочтёшь этого моего письма, как и многих других – ибо словам не перейти бездны, – что я, невзирая на отвращение и страх, и на обязанности мои в этом мире, и на змея любви, ещё сжимающего мне сердце последними кольцами, знай, что я сам был близок к тому, чтобы сделаться убийцей, а вернее самоуби…

Читая, она держала письмо за уголок брезгливо-боязливо, – так обращаемся мы с неживой осой или скорпионом, укуса которых, даже расплющенных, почему-то страшимся. Она теперь же развела небольшой огонь здесь, в простом чердачном камине, и сожгла это послание, пошевеливая кочергой, помогая ему скорей обратиться в мягкие чёрные хлопья. Потом взяла нераспечатанный конверт и вертела в руках – не отправить ли следом, – но не могла решиться, и огонь в камине погас. С тем, неоконченным письмом, всё понятно: ни она, ни Рандольф – ни получательница, Кристабель Ла Мотт, – не пожелали б сохранить его, полное неясных обвинений… кого и в чём, лучше вовсе не задумываться…

Она затопила камин основательней, дровами и несколькими кусками угля, и, зябкая, подсела в своём пеньюаре к решётке, ожидая, пока ровный отсвет ляжет на стену и займётся тепло.

Ложь, подумала она, ложь прошла трещиной через всё здание моей жизни. Ложь одолела.

Прежде она внушала себе упрямо, что её боязнь ясности, её готовность довольствоваться приблизительностью, вся шарада отношений с Рандольфом, которую она построила – если не искупались, то во всяком случае сглаживались, уравновешивались её, как считала она, непреклонным стремленьем быть до конца честной с собой…

Рандольф был соучастником недомолвки. Она не знала, какого он мнения об их совместной жизни. Этого они никогда не касались в беседах.

Она не знала правды, и не пыталась постичь, но порою у неё было ощущение, словно она стоит на глинистом склоне, готовом оползти вглубь оврага, расселины.

Она верила в крепость и истинность подспудного, неизречённого, и лелеяла в душе странный, причудливый образ, навеянный неким отрывком из «Принципов геологии» сэра Чарльза Лайелля. Как-то давным-давно она читала вслух Рандольфу главу, приведшую его в восторг, о плутонической теории образования пород, но самой ей запомнился оттуда больше всего один красивый отрывок, она списала его к себе в тетрадь:

Таким образом, именно резкая своеобычность кристаллических образований, таких как гранит, амфиболический сланец и им подобные, из самой сущности которых очевидно их происхождение, служит залогом того, что в них явлена работа сил, действующих в подземных областях поныне. Эти кристаллические образования не относятся к прошлому порядку вещей, не служат памятниками первобытных периодов, несущими на себе слова и речения мёртвого языка в устарелой письменности, – но они учат нас той части живого языка природы, которую мы не можем усвоить лишь из ежедневного общения с тем, что происходит на обитаемой поверхности.

Эллен пленила мысль об этих твёрдых, кристаллических сущностях, что создаются глубоко под «обитаемой поверхностью», в подземном горниле, и не становятся памятниками, но пребывают «частью живого языка природы».

Я не вдаюсь ни в обычный, ни в истерический самообман, так примерно говорила она себе в душе. Они дают мне веру и силу жить – это глубинное горнило и рождённые в нём кристаллы; главная жизнь происходит не на обитаемой поверхности; значит, мною ничего важного не разрушено, и сама я не исторгнута во тьму внешнюю.

Языки пламени в камине вдруг извилисто метнулись вверх. Она вспомнила свой медовый месяц, как вспоминала время от времени, с мучительной пытливой осторожностью.

Воспоминания не были облечены в стройные слова, слов не хватало, не находилось, и это добавляло ужаса. Она никогда ни с кем не заговаривала о том, даже с Рандольфом, в особенности с Рандольфом.

Всё ей помнилось зрительно, в картинках. Южные края, окно, оплетённое густо виноградом, ещё какой-то ползучей зеленью, жаркое летнее солнце на закате.

Сорочка из белого батиста, предназначенная для этих ночей, расшитая белым по белому: любовные бантики, незабудки и розы.

Тонкое, белое, дрожащее животное, она сама.

Сложно устроенное, нагое мужское существо. Похожее на быка и вместе на дельфина. Колечками закрученные волоски. Кожа влажно лоснится. Запах, резкий, грубый, будящий смятение.

Большая рука – тянется, добрая, но отбита шлепком, но отпихнута прочь, не однажды, а многажды.

Белое создание вырывается, забивается в угол, сидит там на корточках, задыхаясь, стуча зубами, кровь толчками бьётся в жилах, это опять она.

Передышка, великодушная отсрочка. Бокалы золотого вина, несколько дней райских пикников. Смеющаяся женщина в юбках бледно-голубого поплина восседает на камне посреди блескучей воды, красивый мужчина с бакенбардами снимает её с камня, декламируя Петрарку.

Новая попытка. На сей раз рука не отведена, не отбита. Сводит судорогой сухожилья, зубы стиснуты, сжаты до боли.

Приближение, запертый вход, страх панический, бегство в угол, рыдания, всхлипы.

Так не раз, а множество раз, снова, снова и снова.

Интересно, когда, в какой миг он начал понимать, что при всей мягкости и нежности, при всём терпении он ничего не добьётся, не добьётся никогда, что воздержание его удел?..

Ей не нравилось вспоминать его лицо тех дней, но она нарочно, чтоб быть честной с самой собою, вызывала виденье из памяти. Озадаченно нахмуренный лоб, нежность и недоумение в глазах, и всё оно вблизи такое большое, с выражением раскаянья о варварском нападении, и смятения оттого, что отвергли.

Как терзалась она своей виной, как заискивала перед ним. Постоянное внимание, забота, лимонад, пирожные, лакомые кусочки. Она сделалась его любящей рабой. Трепетавшей от каждого его слова. Он принял такую любовь.