Читать книгу "Тайник - Элизабет Джордж"

Прежде чем уйти, Ланглуа заметил:

— Как бы мы ни готовились, но родители всегда уходят неожиданно. Хотя ему было… сколько? Девяносто?

— Девяносто два.

— Девяносто два. Он был готов к смерти. Они все такие. Их поколение, я имею в виду. Они приготовились умирать еще пятьдесят лет тому назад. Пари держу, что каждый день, прожитый после сорокового года, он считал даром небес.

Фрэнку отчаянно хотелось остаться одному, но Ланглуа продолжал разглагольствовать о том, что ему меньше всего хотелось слышать: такие люди, как Грэм Узли, сейчас больше не рождаются; Фрэнк должен радоваться, что ему так повезло с отцом, который к тому же пробыл с ним так долго; Грэм гордился таким сыном, как Фрэнк, с которым он прожил в мире и согласии до самой смерти; нежная и неустанная забота Фрэнка так много значила для старика…

— Никогда не забывай об этом, — торжественно призвал его Ланглуа.

После этого он наконец удалился, а Фрэнк поднялся в свою спальню, где сначала сел на постель, потом лег и стал с сухими глазами дожидаться наступления будущего.

Теперь, добравшись до Саут-Ки, он обнаружил, что попал в ловушку. Поток машин сзади увеличивался по мере того, как любители ходить по магазинам покидали коммерческие кварталы города и разъезжались по домам, а впереди до самой Бульвер-авеню стояла огромная пробка. Там, на перекрестке, грузовик с прицепом поворачивал на Саут-Ки, но заложил слишком крутой угол и застрял, собрав вокруг себя множество машин, которые пытались проехать мимо, но не могли, потому что места было мало, да еще и зеваки набежали со своими советами. Видя это, Фрэнк резко вывернул руль своего «пежо» влево. Выбравшись из потока машин на край набережной, он припарковался лицом к воде и вышел из машины.

В это время года всего несколько лодок покачивались на воде у полированной стены гранитной набережной, зато на лизавших ее волнах в декабре не было бензиновых пятен, которыми они изобилуют в разгар лета, в сезон легкомысленных лодочников-любителей, этого вечного проклятия гернсийских рыбаков. Из противоположного конца гавани, от северной оконечности моста, неслась какофония звуков, производимых рабочими судоверфи: там стучали молотками, проводили сварку, скребли и материли суда, вытащенные из воды на зиму для тщательной проверки. Хотя Фрэнк хорошо знал, что означает каждый звук и какое отношение он имеет к работе на верфи, его воображение превращало их в нечто иное: стук молотков стал ритмичным маршем подкованных сапог по булыжной мостовой, металлический скрежет — лязгом взводимых затворов, ругань — понятным на любом языке приказом «пли!».

Он никак не мог выкинуть из головы истории отца, даже теперь, когда это было особенно необходимо: он слушал их пятьдесят три года, они всегда повторялись, но никогда не приедались, но вот настал момент, когда он больше не хотел их знать. А они все продолжали приходить на ум, хотел он того или нет. Двадцать восьмое июня одна тысяча девятьсот сорокового года, шесть пятьдесят пять пополудни. Ровно гудя двигателями, приближались самолеты, и по мере их приближения росла паника и сумятица среди тех, кто собрался в гавани Сент-Питер-Порта, чтобы, по обыкновению, проводить почтовый пароход, и тех, кто дожидался своей очереди на разгрузку помидоров, привезенных на машинах к причалам торговых судов… Гавань была полна людьми, и, когда шесть самолетов пролетели над ней, все, кто там был, оказались либо ранены, либо убиты. Зажигательные бомбы сыпались на грузовики, которые тут же взлетали к небесам, пулеметы косили людей без разбора. Мужчин, женщин и детей.

Потом начались депортации, допросы, казни и отправки в лагеря. А еще немедленная зачистка всех, в чьих жилах текла хотя бы капля еврейской крови. И бесконечные прокламации и мандаты. Нарушишь один — попадешь на каторжные работы, нарушишь другой — познакомишься с расстрельной командой. В газетах была цензура, в кино — цензура, на радио — цензура, в мозгах, и то цензура.

Рыночные спекулянты беззастенчиво наживались на бедах сограждан. Фермеры, у которых были радиоприемники, прятали их в амбарах, вдруг становясь героями. Целый народ принужден был вести существование, давно забытое цивилизованным миром, — люди рылись на помойках в поисках еды и растопки, а гестаповцы шныряли меж ними, подсматривая и подслушивая, готовые броситься на всякого, кто делал хоть одно неверное движение.

«Люди умирали, Фрэнки. Вот здесь, на этом острове, люди страдали и гибли от рук гуннов. Но находились и такие, которые боролись, как могли. Так что смотри, никогда не забывай об этом. И гордись своими предками, сынок. Они были среди тех, кто знавал худшие времена и выжил, чтобы рассказать о них другим. Не всякий паренек на этом острове может похвастать тем же, Фрэнк».

Голос и эти воспоминания. Они буквально пропитаны отцом. Фрэнк понял, что ему от них не избавиться. Голос и воспоминания будут преследовать его до конца дней. Он может утопиться в Лете, но это не поможет ему забыть.

Считается, что отцы не должны лгать своим сыновьям. Если уж они решили стать отцами, то обязаны передавать детям истины, усвоенные ими на собственном опыте. Кому же еще доверять человеку, как не собственному отцу?

К этому все и свелось для Фрэнка, пока он стоял в одиночестве на набережной и глядел в воду, видя в ней отражение истории, беспощадно вылепившей по своему образу и подобию целое поколение островитян. Все свелось к доверию. Он подарил его своему отцу — единственный дар, который может принести ребенок огромному и неприступному родителю. Грэм радостно принял его детский дар и грубо им злоупотребил. Их отношения, построенные на лжи, походили на хрупкую решетку из клея и соломы. Неудивительно, что первый же порыв ветра ее разметал. Постройка оказалась настолько неустойчивой, что ее будто не было вовсе.

Прожить более полувека, притворяясь, будто не имеешь отношения к смерти ни в чем не повинных людей… Фрэнк не был уверен, что ему удастся когда-нибудь восстановить теплое чувство, которое он испытывал к отцу раньше, и победить отвращение, оставшееся в нем после смерти Грэма Узли. Он знал, что сейчас он на это не способен. Может быть, когда-нибудь… Когда ему самому будет столько же, сколько было его отцу… Если в таком возрасте он начнет смотреть на жизнь по-другому…

Цепочка машин у него за спиной пришла наконец в движение. Он развернулся и увидел, что грузовик на перекрестке ухитрился выбраться из тупика, в который сам себя загнал. Тогда Фрэнк снова сел в машину и влился в поток автомобилей, покидающих Сент-Сэмпсон. Вместе с ними он добрался до Сент-Питер-Порта, где набрал скорость, миновав промышленную зону на Бульвер-авеню, и вырвался оттуда на дорогу, которая описывала вытянутый полумесяц вдоль берега Бель-Грев-Бей.

До возвращения домой ему надо было сделать еще одно дело, поэтому он продолжал ехать на юг, между морем, раскинувшимся по левую руку от него, и Сент-Питер-Портом, вздымавшимся, точно серая ступенчатая крепость, по правую руку. Проехав под деревьями Ле-Валь-де-Терр, он вырулил на Форт-роуд и подкатил к дому Дебьеров всего минут на пятнадцать позже, чем было условлено.

Он предпочел бы избежать еще одного разговора с Нобби. Но архитектор позвонил сам и так настаивал на встрече, что привычное чувство вины перед ним заставило Фрэнка ответить: «Очень хорошо, я заеду» — и назвать время, когда он сможет появиться.