Читать книгу "Вонгозеро. Живые люди - Яна Михайловна Вагнер"

черную непрозрачную воду, охваченные первобытным азартом и восторгом.

Сеть уже лежала на льду, но толстая рыбина – живая, рассерженная, – всё так же билась ярким сверкающим на солнце боком, изгибая и натягивая тонкий капрон, желая освободиться; небольшие челюсти, обсаженные мелкими острыми зубами, опасно лязгали. Никто из нас уже не помнил про плотву, про неприкосновенность сети, про холод и мокрые рукава. Восемь закоченевших рук расплетали, разматывали жёсткий неподатливый нитяной ком, мы кричали друг другу «огромная какая, сволочь», и «дай, я», и «да держи ты!» и спустя минуту или десять минут сеть, наконец, распахнулась и выпустила наружу лоснящееся, непокорное рыбье тело, мгновенно запрыгавшее по льду обратно, к спасительной проруби. Мы бросились в погоню, не решаясь взять его руками, настолько большим, сильным и страшным оно казалось, и тогда Марина вдруг прыгнула, взметнув фонтанчик снежной пыли, с каким-то предсмертным визгом, и накрыла его собой, и несколько бесконечных мгновений лежала поверх, некрасиво разбросав длинные свои ноги, дожидаясь, пока оно перестанет бороться и вырываться; а мы, остальные, упали рядом с ней на колени, готовые перехватить, вцепиться зубами, только бы остановить, поймать, не упустить эту жирную живую добычу.

Когда Марина наконец подняла лицо – перепачканное снегом, с поцарапанной скулой, и откатилась в сторону, не поднимаясь на ноги, даже не садясь, рыбина уже сдалась и лежала теперь неподвижно, разом потеряв половину своего блеска, но всё такая же огромная, выпуклая, с розовой полосой вдоль пятнистого серебристого бока, с бессильно распахнутой зубастой пастью.

– Форель, – задыхаясь, с восхищением сказала Наташа. – Форель, девки, вы только представьте, мы поймали форель.

Марина раскинула руки в стороны, запрокинула голову и засмеялась прямо в холодное синее небо. Она лежала на спине и смеялась – тоненько, захлёбываясь, всхлипывая, и слёзы – блестящие, хрупкие, – собирались у неё во внешних уголках глаз и текли вниз, за уши, к спутанным рыжеватым прядям, а мы сидели вокруг на коленях, забывшие и про холод, и про нашу взаимную долгую нелюбовь, и про четыре жутких, бесконечных, безрадостных месяца, жадно смотря ей, смеющейся, в лицо – что? что? что смешного? – и она выговорила, наконец, просипела, выплюнула вместе со слезами и смехом:

– Глобус… Гурмэ… – и приподнявшись на локтях, оглядывая нас по очереди полуприщуренными ещё, ненормальными глазами, неожиданно выдала детским своим голосом длинное, чудовищное, совершенно какое-то непечатное ругательство, услышав которое, мы одновременно и зашикали на неё «тихо, дети же, дети», и начали хохотать ещё до того, как она договорила.

– Вы только посмотрите на нас… москвички… красавицы… форель поймали… только… посмотрите…

И мы послушно оглядели друг друга.

В том, какими мы увидели себя, не было ничего нового – перетянутые по поясу свалявшимися, нестираными шерстяными платками, обутые в грубые негнущиеся ботинки, хотя дело ведь было даже не в обуви, не в одежде; и лица наши, и руки были обветренные, серые, чужие. Это были совсем не мы, давно уже не мы, и в то же время мы были – живы. И мы поймали рыбу – огромную, жирную, весеннюю, мы поймали ее, мы сделали это сами, без помощи, без снисходительного присмотра.

Потом мы бежали домой, в самом деле бежали, передавая друг другу тяжелое плюхающее ведро, в котором у самого края, поверх снулой плотвы, скользила толстая праздничная форелина. Мы бежали, продолжая хохотать, и дети, стараясь не отстать, визжали и смеялись вместе с нами, безразличные к тому, что именно нас развеселило, а просто из желания смеяться вместе с нами. Очень хотелось как можно быстрее добраться до дома и сделать с этой рыбой что-нибудь, отличное от вечного надоевшего, жидкого бульона; предъявить ее как доказательство того, что мы сами сумели добыть из недружелюбного пугающего озера почти полное ведро жизни. Мы ворвались в дом, и в этот момент привычная его гадкая теснота и убогость совершенно не имели значения, подбросили дров в остывающую печь, и погревшись недолго, снова высыпали на улицу, потому что торжественность этого первого нашего улова невозможно было оскорбить сейчас облупленной эмалированной кастрюлей. Форелья туша была уже выпотрошена и обмазана солью. Порывшись где-то в недрах нашего истощившегося багажа, Ира вернулась с комком мятой, криво обрезанной фольги; он был небольшой, и его едва хватило на то, чтобы соорудить неказистый, нескладный кулёк, в который мы завернули рыбину (Марина снова запричитала «никаких специй, даже перца нет»), а потом стремительно разбросали снег с давным-давно не использовавшегося кострища и развели огонь.

Крепкие березовые поленья обещали гореть не меньше сорока минут прежде, чем превратиться в угли, пригодные для того, чтобы доверить им нашу драгоценную добычу, но возвращаться в дом не хотелось. Было страшно разрушить хрупкий праздничный настрой, случившийся так неожиданно, так вдруг, и поэтому все мы – даже дети, даже пёс, – остались снаружи, пританцовывая вокруг костра и стараясь держаться к нему поближе, потому что ненадёжное зимнее солнце уже успело съехать вниз, к горизонту, к верхнему краю черных замёрзших деревьев. Какое-то время мы стояли молча, наблюдая за дружелюбным, уютным огнём, а потом Наташа сказала:

– Выпить бы сейчас чего-нибудь. У нас совсем не осталось?

– Не может быть, – усомнилась Ира. – Наверняка у папы заначено где-нибудь. Я сейчас.

Она вернулась минут через пять. Боком толкнула дверь и торжествующе помахала изрядно уже початой бутылкой, в которой плескалось прозрачное, ядовитое; в другой руке её, ушками наружу, радостно топорщились четыре фаянсовые кружки.

Идея пить спирт, не разбавляя, мгновенно потерпела фиаско: после первого же глотка Марина задохнулась, закашлялась, выплюнула обжигающую жидкость себе под ноги и убежала в дом, чтобы через мгновение вернуться с чайником, полным кипяченой воды.

– Коктейль, – объявила она, улыбаясь, и мы подставили кружки под облупленный эмалированный носик.

– За нас, – сказала она потом, задрав свою кружку над головой; маленький потрёпанный римлянин, приветствующий своего цезаря.

И я не могла не вспомнить день, когда умерли телефоны – в самом начале эпидемии, и Леня с Мариной, наши нелюбимые, заносчивые соседи впервые сидели в нашей гостиной, ожидая, пока я переведу им новости CNN, и то, какая она была тогда – холёная, холодноватая профессиональная жена с идеальной причёской и непогрешимым маникюром; безупречная, несимпатичная.

– За нас, – повторила я вслед за ней и протянула вперёд кружку, по которой она немедленно, залихватски хлопнула своей.

Час спустя мы всё так же сидим вокруг огня, четыре женщины, уставшие от молчания, неспособные больше испытывать нелюбовь. Спирт шумит у нас