Читать книгу "Высокая кровь - Сергей Самсонов"

XLIV

Апрель 1918-го, Великокняжеская, Сальский округ Донской области

По станичным проулкам от перрона пополз шепоток: все головы в смушковых солдатских папахах, рабочих картузах и бабьих платках, как флюгеры под ветром, поворачивались к отряду из двух дюжин всадников, которые ехали с величественным равнодушием, как гости из какой-то неведомой земли, где они и подобные им владычествует на правах степного суховея. Все как один на чистокровных донских жеребцах, покрытых пестрыми коврами и пасхальною алой парчой из разграбленных ризниц, кто в линялой солдатской одежде, кто в синих казакинах и малиновых черкесках тонкого сукна, все с богатым оружием в серебре и чеканке, крест-накрест в пулеметных лентах, оскалившихся пулевыми остриями.

Оравы мальчишек бежали за ними, глазея на червонно-золотую кобылицу с меловой, будто мертвой, освежеванной ветром до кости головой, пугающе косившую на них рубиновым выпуклым глазом, казалось, выточенную из одного с хозяином куска.

«Леденев, Леденев…» Он будто бы и сам не мог поверить до конца, что его партизанский отряд в четыреста фронтовиков и вчерашних мальчишек-подпасков и пахарей безраздельно господствует на пространстве в четыреста верст, без боя забирает казачьи хутора, являясь их хозяевам знамением мирового конца, неумолимым войском ангелов, восставших против Господа и низвергнутых с неба на землю, вытаптывающих конскими копытами озимые хлеба и питающихся человеческой плотью, поедая детей.

Как осекшийся волос со спин бугаев ветряными порывами, сдувало с курганов казачьи разъезды, завидевшие всадников на красных, с подрезанными чуть ли не по репицу хвостами дончаках. Стекались к Леденеву рассыпанные по округе мужицкие отрядики, поврозь шли воевать за землю осмелевшие иногородние и казаки, которые всю жизнь пахали на быка. Но все же слишком мало было леденевцев — приходили в казачьи пределы как ветер, не несущий пока ничего, кроме смертного страха, и хутора переходили из рук в руки с такой же быстротой, с какой вершило свой поход равнодушное вечное солнце: на рассвете белели, на закате краснели или наоборот.

Весенним палом разлилось по Дону антисоветское восстание, неистребимая в казачестве, как тяга к самой жизни, правда своего, единоличного оторвала породных воинов от бабьих курдюков и свела их в полки возрождаемой армии — на защиту родимой земли от «холерных бацилл большевизма». В несметных списках разошлось по округам воззвание нового Войскового правительства — позабыть все былые обиды и взаимно покаяться, соединиться казакам с иногородними и выгнать из своих пределов всех жидов и комиссаров. Сулили атаманы мужикам казачьи привилегии, коль встанут с казаками заодно, — и замер мужик на развилке: к кому прилепиться?

На леденевские четыре сотни партизан — три шестисотенных полка. Тут хоть кем прослыви, а все едино выдавят за Маныч, словно сыворотку из порточного молока… И вот он ехал шагом вдоль железной дороги — минуя курени под жестью, похожие на каменные крепостицы купеческие двухэтажные дома, галантерейные лавчушки, общественные бани, магазины. Потом по Атаманской улице, оставив за спиной краснокирпичные казармы военно-ремесленной школы. К огромному домине низложенного окружного атамана Феоктиста Дементьева, где ныне угнездился Сальский штаб красногвардейской обороны во главе с комиссаром Зарубиным.

Подъехав, спешился, поднялся на крыльцо. В большой многооконной зале — тяжелая прокуренная полутемь, толкутся и рассаживаются командиры. В полянке электрического света — кумачный стол президиума. Остролицый Зарубин в суконной гимнастерке без ремней, поднявшись, одним только взглядом стянул к себе всех, заставляя замолкнуть и окаменеть в напряженном внимании каждому слову.

Леденев вдруг почуял, что не знает Зарубина, человека, с которым бежал из австрийского плена и делился одеждой и хлебом, — увидел его в каком-то другом, неведомо откуда павшем свете, как некоего машиниста, не покладающего рук все время становления Советской власти, непроницаемого мастера, ткача, который голыми руками вытягивает жилы изо всех людей, собравшихся здесь, сплетает их, накручивает на стальные веретёна, не властный над собой, сам по себе и для себя не существующий.

— Товарищи командиры, — хрипло начал Зарубин. — Обстановка становится крайне тяжелой для нас. Германские войска разбили наших братьев — донецких шахтеров. Под угрозой оккупации Ростов и Таганрог. Пользуясь этим, контрреволюция все выше подымает голову. Большинство казаков тут, в Задонье, настроены к нам откровенно враждебно. По сути, никакой Советской власти на Дону уже не существует. Последний оплот ее — мы. С севера, из-за Дона, наступают полки атамана Попова, на востоке казачьим восстаньем охвачены Куберле и Орловская, на западе объединяются белогвардейские дружины манычских станиц. Так называемая Добровольческая армия повернула с Кубани и движется к нам в гости с юго-запада. По сути, мы уже закупорены межу Салом и Манычем. Отрежут от Царицына — придется умирать. В связи с этим Донревком постановил — покончить с нашей партизанщиной. Нет больше платовцев, мартыновцев и прочих — есть бойцы трудовой Красной армии. Нет больше ваших хуторов и ваших домов, — сказал он, словно выжигая в мозгу у каждого тавро, — есть лишь Советская Россия. Если каждый станет думать о своей судьбе, то всем будет смерть.

— Дозвольте слово! — выкрикнул из зала Ситников, мослаковатый, жилистый мужик с худым безрадостным лицом, подернутым землей, которую пахал всю жизнь. — Только уж направдок, чтобы мы понимали. Вот вы, товарищ комиссар, гутарите: нету больше домов у нас, так? Нажмет казарва — тогда оно и вправду делать нечего, придется отступать от родных своих мест. Добро свое кинуть — опять же пожалуйста, хучь и жалко, признаться, всю убогую нашу имуществу казакам оставлять. Был единственный бык у кого — принесем его, стало быть, в жертву: что же, через него самому пропадать? А с семействами нашими как? Баб своих да детишков — куда? Под казацкие плети, а то и похуже? Ить ишо по зиме офицеры шли злые, чисто волки в облаве: и рубили, и вешали, и надругивались, как хотели, над трудящимся классом, — а теперь и подавно казак озверел, потому как уж силу над нами почуял. А ну как зачнут счета подводить, на домашних-то наших квитаться? Мы-то им насолили — тоже ихнего брата, кто пущал пропаганды, расстреливали.

Партизанский народ загудел:

— Верна! Верна! На кого же покинем? Как же в бой-то идтить, ежли дома родные кровя убивают?

— Это вам не быки.

Под рукой Леденева пугающе властно задышал еще не округлившийся Асин живот, наполненный каким-то стойким охранительным теплом, таинственной работой внутреннего роста, и Леденев почуял ее всю, подзащитно прижавшуюся тонким телом к нему, как будто передоверяя Леденеву свою ношу: сбереги нас — и ощущая невозможность передать, безысходно-покорно отпуская его: ну, иди, все равно ведь уйдешь, мы уж как-нибудь сами, сама…

— Тут уж вы как хотите, а должны мы их в отступ забрать, коль собьют нас. Хучь до Царицына придется пятиться, все одно за собою потянем, и как потроха себе, значит, не выпустишь без того, чтобы жизни вовзят не решиться, так и их нам не бросить, что значит родные.