Читать книгу "Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов - Наталья Копсова"

Запоздалый, непонятно откуда взявшийся лучик розоватого цвета, пройдя сквозь зыбкую, темную, уже сонную листву упал на губы каменного мальчика. Поток теплого воздуха мягко пошевелил мои волосы. Губки ангела дрогнули и начали бесшумно раскрываться в еще большей улыбке, а глазки… глазки… Каменные веки медленно-медленно поднялись, и огромные карие, с блестящими голубоватыми белками, совершенно живые глаза задорно посмотрели прямо мне в лицо. Я зачарованно придвинула свои губы к устам мальчика, предельно завороженная его дивно влекущим взглядом, и крепко его поцеловала. Мой язык ощутил вкус пломбира… Чья-то большая сильная рука уверенно, но необычайно мягко легла на мое плечо…

Тело мое вздрогнуло от неожиданности, однако и тени страха в душе не возникло, а, наоборот, и по груди, и в животе разлился удивительный покой, уверенная радость и любопытный интерес. Достаточно настороженно, низко голову наклоня, я обернулась, хотя никто меня не торопил.

– В девять часов вечера, милый ребенок, кладбищенские ворота запираются. На кладбище никого, кроме тебя, не осталось. Настала пора идти домой, милая девочка.

Рядом со мной стоял спокойный, довольно молодой батюшка в длинной черной рясе и кремово-бежевом пиджаке. У него была кудреватая русая бородка клинышком и удивительно голубые, как кусочек летнего неба, глаза. Если бы сейчас был день, а не вечер, то я бы могла подумать, что небесная синева просто-напросто просвечивает сквозь его лицо.

– Но мне больше некуда идти. Я пришла сюда, потому что собиралась здесь остаться на ночь.

– Так тут похоронены твои родители, милая моя отроковица? Как, дитятко, тебя зовут?

Голос этого священника прямо струился почти физически ощутимыми вибрациями светлого и ласкового сочувствия, доброты и внимания, а сам он будто бы волнообразно излучал нежно-золотистое сияние. Казалось, где-то глубоко внутри в нем скрыта специальная энергетическая машинка или лазер. Мне не вспомнилось, когда другие взрослые люди вызывали во мне подобные чувства; вот те же самые собаки, лошади, кошки, даже быки, даже свинки – это да, но люди – разве что иногда мама и теперь уже давно – тетя Клава…

Дольше я не смогла выдерживать его жалости и повторно залилась слезами, сбивчиво рассказывая ему про себя все. У священника нашлось время выслушать меня до конца, никуда не торопясь.

А после отец Климент взял меня за руку и, крепко держа (или это я так крепко за него держалась?), повел меня с кладбища прочь. Он остановился лишь для того, чтобы запереть старинные витые створы тяжелым черным ключом, каких я никогда прежде не видывала. Я смирно осталась стоять рядышком, как вдруг совершенно явственно увидела, как за оградой на перекрестке трех аллей знакомая цыганка, весело попыхивая трубкой, задорно помахала мне на прощанье кончиком своей цветастой шали. Как же это я ее сегодня раньше не приметила? Самым уголком глаза я покосилась на занимающегося воротами батюшку, но вскоре поняла, что скорее всего ввиду занятости делом цыганку за оградой всего шагах в десяти от нас он просто не видит.

Отец Климент подвел и посадил меня в свою почти совсем новую «Ладу» цвета «белой ночи» – автомобиль моего папы был точно того же цвета, и только тут я ощутила всю смертельную усталость прошедшего дня. Великое напряжение в момент схлынуло одной могучей волной; тело наливалось совершенно чугунной, однако при всем том теплой тяжестью и отказывалось сколько-нибудь шевелиться; глаза слипались, как клеем смазанные; голова сделалась совсем пустой, как аналогичный горшок Винни-Пуха, и я начала просто проваливаться в глубокую, дальнюю и синюю дрему без всяких сновидений. Смутно припоминается лишь то легкое удивление, что батюшка привез меня не на квартиру, а в скрывавшийся в самой сердцевине лабиринта из высоченных современных многоквартирных башен большой деревянный дом с высоким резным крыльцом, хотя мы доехали до него очень быстро и, следовательно, по-прежнему находились почти в центре Москвы, а не за городом. Помню, удивило, что в той семье оказалось много детей: то ли четверо, то ли пятеро. Его матушка попыталась меня накормить, но я хотела лишь лечь спать и потому съела лишь один вкусный и теплый пирожок с капустой и грибами.

Вроде бы я им зачем-то стала говорить, что я пионерка и член совета дружины своей школы, а совсем скоро стану комсомолкой и как я тем горжусь. Меня уложили на высокую, всю в кружевах и с запахом лаванды постель; я подобные кровати видела только в фильмах про деревню. Постельное белье было сильно накрахмаленным и оттого жестким. Совсем последним проблеском сознания стало страстное желание услышать бабушкин голос, рассказывающий на ночь сказку. Боже мой, как же я успела соскучиться по ее ежевечерним волшебным рассказам! Как мне их сейчас не хватает! Ах, как же я хочу очутиться у себя дома в своей собственной мягкой постельке и прижать к себе, и прижаться самой к своему любимому серенькому зайчику Тепе.

Потом, неизвестно каким образом, я вдруг очутилась на руках у мамы. Она сильно плакала и осыпала мое лицо поцелуями (я слизала несколько соленых и теплых слезинок с ее щек), а стоящий в дверях священник и бабушка о чем-то тихо беседовали. Да, когда-то очень, очень давно это было так!

По небу Норвегии щедро разливалась предвечерняя дымка оттенка теплого топленого молока. Уже начали зажигаться – чуть пугливо трепетать огоньки света в примогильных фонариках… А ведь могилки маленького Гоги, равно как и каменного ангелочка, больше не существует. Наверное, я – самая последняя из живущих, кто еще помнит, что такой малыш когда-то родился на этот свет, и кто чувствует, что его тельце все еще покоится на том же месте. Но теперь бедняжке приходится соседствовать с каким-то крутым, мордатым мафиози. А на месте ангела лежит грандиозная плита из ослепительно-черного гранита, на ней стоит стела в виде куска Кремлевской стены, а на ее фоне самодовольно высится плечистый монумент с удивительно дебильным выражением лица (то ли он на самом деле такую физию имел при жизни, то ли скульптор схалтурил) в двубортном костюме.

Примерно через год я вновь сильно повздорила со своей строгой воспитательницей и опять убежала из дома ей, крутонравной, назло. Это произошло после того, как она несколько раз подряд заявила мне: «А здесь, внученька, твоего пока ничего нет, и поэтому все не для тебя. Вот пойди и сама заработай…» Ух, как жутко я была на нее зла, действительно «демон – а не ребенок».

В тот свой побег я наткнулась на также сбежавших из дома и таких же, как я, неприкаянных братика и сестричку примерно на год и на два помоложе меня.

Родители их были беспробудными пьяницами и в сердцах частенько желали своим собственным детям пропасть пропадом. Некий мужчина вида помятого и подозрительного, но заявивший, что он режиссер-телевизионщик, специализирующийся на фильмах про детей, начал нас троих уговаривать пойти к нему жить. Брат с сестрой согласились очень скоро, потому что он щедро угостил нас пирожными и конфетами. Лично мне он не понравился. Я до сих пор не терплю в людях сладострастного облизывания губ с противным причмокиванием и пусканием слюней, бегающих припухших глаз и мелкого подрагивания пальцев, желающих во что бы то ни стало тебя коснуться и ощупать.