Читать книгу "Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин"

Не по порядку рассказал, бестолково и все время останавливаясь, чтобы не разреветься. Но батек, кажется, понял.

Он почти сразу сполз по стеночке рядом со мной, обхватил за плечи поверх одеял и прижал к себе, сильно и неудобно, так что мое колено упиралось мне в подбородок, его плечо – в висок, а говорить приходилось в слой вонючих одеял. Но он вроде слышал все – судя по тому, что иногда принимался часто дышать, а иногда впивался пальцами так, что я сквозь телягу и слой одеял чувствовал.

– Мескенем минем[11], – сказал папа, когда я замолчал.

Из глаз у меня полилось. Из носа и рта, кажется, тоже. Я замер, уткнувшись лбом в колени и надеясь, что не всхлипну сейчас.

И заревел, конечно. Громко – сперва просто так, а потом словами:

– Пап, прости, а. Я не хотел, честно.

– Ты меня прости, улым[12], – сказал папа, уткнувшись головой мне в плечо.

Я подумал, насколько мог сквозь икающие рыдания, и все-таки спросил:

– За что?

– За… За все это.

Папа, кажется, повел свободной рукой вокруг и бессильно уронил ее перед собой.

– Я твой отец, я за тебя отвечаю, я тебя защищать должен, а в итоге – не сделал ничего, даже не догадывался, идиот старый.

– Да ты-то при чем тут! – почти возмутился я.

– Плохо было, улым? – спросил папа.

Я покивал и снова судорожно всхлипнул – кажется, уже успокаиваясь.

– Ну и кончилось все плохое, считай. Теперь все хорошо будет.

Он отпустил мое плечо и повернулся ко мне лицом. И я ведь знал, что он просто так говорит, чтобы меня утешить, – я ж не дурак, здоровый пацан, ну и обстоятельства, как говорится, шепчут, что пахнет тут совсем не хорошо. Но очень уж мне хотелось папе поверить. Может, потому, что мне давно говорили, что все будет так себе, плохо и не факт вообще, что будет. А что хорошо, тем более всё, тем более человек, который, похоже, меня любит, – давно такого не было.

Но все равно я спросил:

– Почему?

– Потому что мы постараемся, – объяснил папа.

– Мало ли что мы постараемся.

– Нет, мы много постараемся.

– Пап, я человека убил, – напомнил я и опять заревел. – Чего тут стараться, если я убийца получаюсь.

– Ох ты господи, – сказал папа растерянно и вдруг сообщил: – А я засранец, Артур, я как-то обосрался нечаянно.

– При чем тут… Что, в штаны прямо?

– Ага, в штаны полную кучу.

– Ну, ты маленький был, наверное.

– Если бы… Там такая куча была – маленький не наложит.

Я невольно захихикал, папа, приободрившись, сообщил:

– Это же позор вообще, да, как после этого жить? А я живу. Потому что, а, такое с каждым может случиться, бэ, про тот случай никто не знает, вэ, я больше не срусь. Засранец я?

– Брехло ты, – сказал я уверенно.

– Чего это?

– Не срался ты ни фига. И потом, одно дело обосраться, другое – человека…

– Так. Артур, давай раз и навсегда разберемся. Ты хотел его убивать?

– Я за Серого мог, наверное…

– Давай без «наверное». Ты шел его убивать?

– Нет.

– Он, наоборот, мог тебя убить?

– Н-не знаю.

– Мог, – уверенно сказал папа. – Значит, с твоей стороны была допустимая самооборона.

– Или недопустимая, а он к тому же мент, то есть, ой, милиционер.

– Не при исполнении – значит не милиционер. Он на тебя напал, а не ты на него – значит ты имел право сопротивляться. Он сильнее – значит ты имел право применять, как это, любые средства, чтобы защитить свободу и жизнь. А нож – ну, случайность. Ты ведь его у того мальчика отобрал, чтобы выбросить, правильно? Ну и, значит, хорошо, что не выбросил. А то был бы в том лифте не мент убитый, а…

Он резко замолчал и сглотнул.

Я горько сказал:

– И кто в это поверит?

– А кто должен поверить? Я уже верю, ты тоже, этот… Ну какая разница. А больше никто не узнает, правильно?

Я пожал плечом. Папа тихо сказал:

– Улым, я никому не скажу.

Мне стало смешно. Конечно не скажешь – кому говорить-то, банкам с огурцами да замерзшим яблокам?

Папа не унимался:

– Никому, понял? И ты никому. Мне рассказал – и все, и хватит.

Я зажмурился. Страшно захотелось никому не сказать – но так, чтобы такая возможность была. А я бы не сказал. Ох как бы я не сказал. Хоть кому. Хоть завучихе, хоть вражеским пацанам, хоть собаке Рейгану или Пиночету с Сомосой каким-нибудь. Каждому из них и всем вместе – ни словечка.

– Да, – сказал я, не открывая глаз, но тут же их распахнул и спросил: – А если этот?

Папа меня сразу понял. Он как-то ловко понимал меня сегодня, и я его тоже. Странно даже.

Он сказал:

– Если до сих пор не сказал, то и не скажет. Тем более теперь.

Точно, подумал я с ненавистью.

Папа мне тоже рассказал, короче и толковей, про аварию на заводе. Я не совсем все понял, но, подумав, сказал, кажется, вполне логично:

– Так это же диверсия. Ну натуральная, пап. Может, он на самом деле шпион? Завербованный, специально чтобы… Я в кино видел.

– Турик, да они только в кино и бывают, – ответил папа. – А так-то мы сами себе диверсанты, и никакой посторонней помощи не требуется.

Я не согласился, но спорить не стал. Подумал еще и сказал:

– Я его убью.

– Хватит, – сказал отец. – Больше никого, понял?

Меня затрясло.

– А то засранец будешь, – сказал папа очень серьезно. – Пообещай вот сейчас, что больше – никогда и никого.

– Да само собой.

– Пообещай.

Как будто не знает, что я вот эти «пообещай» всю жизнь ненавижу. Хотя, может, и не знает еще.

– Обещаю, – буркнул я с омерзением.

И подумал: теперь веселая жизнь начнется, мне убивать нельзя, меня – можно.

Раз так, буду учиться бить первым – и так, чтобы только не убить, а все остальное в ассортименте.

Папа, кажется, успокоился, медленно встал и принялся разминать руки и ноги, покряхтывая. Подвигал локтями и неожиданно сказал:

– Надо было сразу мне сказать, понял?

– Про что?